Всеволод Соловьев - Последние Горбатовы

— И вот осмелился явиться к вашей милости, — продолжал он, — поздравить с семейной радостью!

— Спасибо, спасибо! — сказал Михаил Иванович.

А Степан опять заговорил.

— Да коли соблаговолите меня выслушать, мне кое-что и сказать вам надо, сударь.

— Что такое? Говорите, почтеннейший…

— Только так, чтобы никто нашего разговора не слышал! — докончил старик.

«Это еще что такое?» — подумал Бородин, запер дверь и вернулся на свое место.

— Никто не услышит и не помешает… Я слушаю.

Степан сидел спиной к свету, и Михаил Иванович не мог хорошенько видеть лица его, а то он, наверное, смутился бы, увидя это дикое, как бы злорадное выражение.

— Ушам я своим не поверил, как услыхал, что вы, сударь, дочку свою выдаете за Григория Николаевича.

— Почему же это? — с усмешкой спросил Михаил Иванович.

— А как вам сказать, потому самому удивительно мне стало, что вы греха не изволили побояться…

Как ни был хорошо настроен Бородин и как ни расположен он был, в память покойного Бориса Сергеевича и по своим личным воспоминаниям, терпеть странности этого старичка, но тут он не выдержал.

— Ну, уж это мое дело, — резко сказал он, — и об этом разговаривать нам нечего…

— Та-ак-с! — протянул Степан. — Так-с точно, и с моей стороны оно как бы вашей милости дерзостью выходит… Я это очень понимаю… но извольте до конца выслушать… нешто осмелился бы я приходить к вам, сударь, так, сказать с упреками… Нет-с… я хочу вас успокоить… снять с вашей души грех, чтобы он не лежал у вас на совести.

Глаза его блеснули, он задрожал и быстро проговорил:

— Бог милостив, греха нет-с… Григорий-то Николаевич по имени только Горбатов… и горбатовской крови в нем нет ни капельки…

— Что?! — не помня себя, вскрикнул Михаил Иванович. — Что такое за вздор еще?

Между тем Степан поднялся с кресла и стал страшный, с помутившимися глазами, с трясущейся головою.

— Не извольте так тревожиться… Что же тут такого?.. Кабы жив был Борис Сергеевич, они бы сами при таком случае вам сказали… А теперь вот я один это дело знаю… с собою бы и унес на тот свет… да вас, сударь, вот захотелось успокоить… если в случае потом…

Михаил Иванович перебил его:

— Говорите яснее, я ничего не понимаю…

— Старый грех… старый грех! — повторял Степан все с тем же злорадством. — Извините, сударь, мужицкую грубую поговорку: «Паршивая овца все стадо портит», вот что-с… И в горбатовском честном роде такая овца завелась, все и испортила. Покойница Катерина Михайловна… сынок ее Николай Владимирович, да не Горбатов, а коли хотите доподлинно знать, кто он, то есть от кого… графа Щапского фамилию слыхали?.. Ну так вот-с…

— Да это клевета! Это низкая сплетня и больше ничего! — воскликнул Михаил Иванович.

— Я бы такой клеветы и такой сплетни на моих господ не принес к вам… и напрасно вы меня обижаете… Да и знать должны, кажется, по прошлому, что мне-то уж все, до семьи господской касающееся, хорошо известно…

Но Михаил Иванович уже владел собою. Он заставил Степана сесть.

— Так расскажите мне подробно, ничего не выпуская, все, что знаете, — прошептал он.

Степан исполнил его желание, и его рассказ, наполненный действительно мельчайшими подробностями, как всякий рассказ старика о давно прошедшем времени, не мог оставить в Бородине никакого сомнения.

— Вот-с как было дело! — заключил Степан с глубоким вздохом, впадая после неестественного, замечавшегося в нем возбуждения, в большую старческую усталость. — Вот-с как было дело… все вам теперь известно…

— Вы уверены, что никто, кроме вас, об этом не знает? — собираясь с мыслями, спросил Михаил Иванович.

— Кому же знать? — прошамкал Степан. — Покойник барин держал это в тайне, никто того не знает. Я вот помру не нынче завтра, так только одни вы на всем свете и знать будете… А теперь, сударь, извольте-ка приказать провести меня, притомился я, совсем притомился… да и в покоях ваших заплутаюсь…

Михаил Иванович нетвердой рукой придавил пуговку электрического звонка. Он приказал явившемуся человеку проводить Степана, а сам, по его уходе, стал быстрыми шагами ходить по комнате.

«Никто не знает! — шептал он, хмуря брови. — Нет, он знает, конечно, знает, и в этом объяснение многому».

Он вспоминал, соображал. Он был теперь уверен, что семейная тайна известна Николаю Владимировичу. От этого вся странная перемена, в нем происшедшая, тут не одна несчастная любовь к покойной жене Сергея… Тут именно эта открывшаяся тайна… Потому он и стал такой, почти помешанный… Поэтому он живет отшельником, нелюдимым. Оттого-то он с такой радостью и согласился на эту свадьбу…