Всеволод Соловьев - Последние Горбатовы

— Боже вас избави! Ведь вы знаете, что энергия и неустанная работа для вас — все! — проговорила она. — И ведь вы знаете, что вы живете для пользы других… Не противоречьте же сами себе!

— Все это так, — тоскливо отвечал он, — но ведь есть что-то такое, что называется сердцем… и у этого сердца есть права… И приходит время, когда оно их заявляет…

— Кто же вам мешает? — Она тихонько улыбнулась. — Пусть сердце говорит, а вы его слушайте… Вам нужна семейная жизнь, если я понимаю… Так женитесь, Алексей Иваныч.

Она искоса на него взглянула.

— Жениться, — проговорил он. — Легко сказать!

И вдруг у него, будто против воли, вырвалось:

— А если единственное существо, которое может спасти меня от одиночества и дать мне возможное счастье, для меня недостижимо?

— Значит, есть такое существо? — быстро спросила Маша.

Он ничего не ответил, то есть ответил ясно этим молчанием.

— Почему же недостижимо?

Он, видимо, решился. Его рука, державшая шляпу, дрогнула, и он едва слышно прошептал:

— Потому что мы рождены в различных условиях. Я человек без имени, без роду, без племени, просто работник… а она… одним словом, мы не пара…

— Вы слишком несправедливы к себе, Алексей Иваныч! — сказала Маша и как-то оборвалась…

Она сама испугалась своих слов. Она вдруг поняла их смысл, поняла и то, что говорил Барбасов. Ее щеки вспыхнули, она стала глядеть в сторону и уже не продолжала разговора. Замолчал и он…

По окончании заседания, когда они прощались, она опять на него не глядела. Она была рассеянна, смущена, и он почувствовал, как при пожатии ее рука дрогнула в руке его.

«Скоро, скоро! — повторилось в его мыслях. — Самое страшное осталось назади, самое трудное пройдено, скоро!»

Он едва скрыл нахлынувшую на него радость, подходя к Марье Александровне и с трудом вслушиваясь в то, что она говорила.

День свадьбы Григория Николаевича Горбатова и Елизаветы Михайловны Бородиной был назначен. Бракосочетание должно было совершиться в одной из домовых и модных церквей Петербурга.

Михаил Иванович находился в отличном настроении духа. Он сам обо всем заботился и всем распоряжался. Разослано было множество приглашений.

Из церкви новобрачные и все гости проедут в дом Бородиных, затем молодые проведут ночь там же, в заново отделанном для них помещении, а на следующее утро уедут за границу.

Жених и невеста имели самый счастливый вид. Даже Надежда Николаевна Бородина и та под влиянием счастливых лиц, ее окружавших, забыла все свои сомнения и беспокойства и радостно хлопотала.

Даже в доме Горбатовых по случаю Гришиной свадьбы повеяло непривычным воздухом оживления и веселья. Все приняло какой-то особенно праздничный вид, прислуга ходила с новыми торжественными лицами, и важный швейцар особенно величественно распахивал двери посетителям.

Но вдруг в старом горбатовском доме появилась унылая фигура, вид которой совсем не согласовался с этими светлыми днями. И появилась эта фигура как раз за день до свадьбы Гриши. Это был не кто иной, как самый старший из находившихся в живых жильцов горбатовского дома, Степан, неизменный спутник, слуга и друг покойного Бориса Сергеевича Горбатова.

Он еще в январе месяце сильно затосковал и отпросился у Владимира съездить в Горбатовское, на могилку барина. Конечно, Владимир не стал прекословить и отправил старика в сопровождении надежного человека, тоже из горбатовских. Степан должен был вернуться через месяц, но в Горбатовском он разболелся и приехал только теперь с первыми весенними днями.

Владимир даже испугался, взглянув на старика, — так он изменился за эти три месяца. Он совсем съежился, сгорбился. Голова трясется, глаза мутные. Владимир расцеловал его и стал участливо спрашивать:

— Голубчик, что с тобою, садись, милый, ты, верно, очень устал с дороги?

Степан сел в кресло, вытер себе лицо платком и с любовной старческой улыбкой глядел на Владимира.

— Да чего ты встревожился, золотой мой? — заговорил он. — Ничего со мной, жив, видишь, дотащился поглядеть на тебя. В Горбатовском, это точно, скрутило меня сильно, думал, что уж и не встану… А вот, как солнышко повернуло на весну, ну и мне легче сделалось… Стар я очень только, Володичка, вот что, да и сердце сосет…

— Как сосет?

— А так, сосет по покойничке нашем… на его могилке еще ничего — все будто с ним, чувствую вот его около себя… а нет его поблизости, и тошно становится, все к нему тянет… Пора, давно пора… Да и нехорошо стало на свете…