Всеволод Соловьев - Царь-девица

— Он!.. Он! — кричали они. — Его лик! Да полно уж, не бесовское наваждение?

И они перекрестились. Нет, царевич Иван перед ними — не пропадает, не рассыпается прахом!

— Ты ли это, царевич Иван Алексеевич? — спрашивают его стрельцы, ощупывая его платье.

— Я!.. А то кто же?

— Так, стало, жив ты?

— А то и помер, что ли? Видите, жив.

— Кто же это тебя изводит? Кто враги твои? Кто бояре изменники?

Никто не предвидел возможности подобных вопросов. Никто не предупредил царевича. Теперь страх немалый взял бояр. А вдруг он ответит что-нибудь неладное! Все затаили дыхания.

Царевич слабо и странно усмехнулся.

— В толк не возьму, о чем меня спрашиваете, — наконец сказал он своим глухим голосом. — Нет у меня врагов… Никто меня не изводит. Жить мне хорошо, ни на кого не жалуюсь…

У всех отлегло от сердца.

Стрельцы еще несколько мгновений поглядели на царевича, переглянулись между собою и стали слезать вниз.

— Он, взаправду он, и говорит, что никто его не изводит! Стало, нас обманули…

Толпа не шевелилась в недоумении. Многие переминались с ноги на ногу, почесывали себе затылки. Раздалось несколько голосов.

— Что ж это? Дело-то неладно — чего ж нас подняли? Изменники-то, видно, те, кто обманул нас!..

Некому теперь было глядеть на царевну Софью, а взглянуть на нее стоило.

В то время как все лица мало-помалу прояснялись, как у всех явилась надежда, что дело примет счастливый оборот, она стояла, как приговоренная к смерти, со страшно искаженным лицом, сама на себя не похожая. Сердце ее то замирало, то начинало неудержимо, больно биться, в виски стучало, голова кружилась.

«Господи, что ж это такое? Неужто все пропало?.. И как это я не предупредила этого: нельзя было пускать брата. Как-нибудь, а необходимо было удержать его. Что ж… Теперь молчат стрельцы… да и нечего сказать им!»

«Вот сейчас они уйдут, пристыженные, обратно к себе в слободы и чем их в другой раз оттуда выманишь!.. А старый волк Матвеев теперь уже не оплошает, примет решительные меры… И ведь ничего сделать теперь нельзя… я не могу и пошевельнуться… Но неужели?.. Быть не может!.. Все так давно приготовлялось, все так хорошо шло!..»

Ноги царевны подкашивались, она едва не упала. Она видела, как сквозь туман какой-нибудь, вокруг себя движение. Все идут обратно; Красное крыльцо пусто; на площади тишина… и ей ведь нечего здесь оставаться.

Шатаясь, едва сдерживая отчаянный вопль, готовый вырваться из груди ее, она тоже направилась с крыльца во внутренние дворцовые покои.

Но внезапно новая мысль пришла ей в голову. «Прикажу выкатить им бочки вина и пива — перепьются… тогда нх легко опять будет натравить!..»

Она поспешила отыскать Милославского.

Между тем после нескольких минут тишины на площади началось снова волнение. Стрельцам как-то совестно было сознаться в своей глупости, что вот, по нелепому слуху, заставили их всех поголовно подняться. Им совестно было теперь, пристыженным и опозоренным, воротиться к себе; да и страх, очевидно, внушаемый ими боярам и семейству царскому, действовал на них подзадоривающим образом. А тут еще и выкаченные им бочки вина и пива, на которые они тотчас же набросились, и возмутители, кричащие: «Ну что ж, что царевич жив! Хоть он и жив, все же пускай выдадут нам его недоброхотов — Матвеева и Нарышкиных!..»

— Да, да, пускай выдадут! — подхватывает несколько десятков голосов.

— Да и разве не знаете, братцы, — на всю площадь кричит Озеров, — разве не знаете, что Иван Нарышкин примеривал на себя корону и разные царские украшения?! Он сам нашим царем хочет быть! Уйдем теперь… оставим их на свободе, так все равно они изведут и царевича, да и царя Петра, даром что он им сродственник…

— Слышь ты, Нарышкин на себя корону примерял! — раздается уже на другом конце площади. — Нет, не уйдем так!.. Подавай нам Нарышкиных и Матвеева!

Пристыженные и сконфуженные стрельцы нашли выход из своего неловкого положения. Снова неистовые крики наполнили площадь, снова густые толпы, вооруженные бердышами и мушкетами, полезли к Красному крыльцу и к окнам Грановитой палаты.

Те из окружавших царицу, кто был посмелее, решились выйти к стрельцам. Скоро на Красном крыльце показались Черкасский, Шереметев Большой и князь Василий Васильевич Голицын. Четвертым между ними был Тараруй-Хованский. Сам всячески возмущавший стрельцов и за четверть часа перед тем незаметно нашептывавший им на площади, теперь он объявил, что идет их уговаривать. С крыльца ему удобнее было подавать тайные знаки, одобрять своим присутствием.