Федор Зарин-Несвицкий - Тайна поповского сына

Одна из дур, хотя на ее безобразном калмыцком лице было несомненное выражение если не ума, то хитрости, бросилась вперед и визгливо закричала:

— Вон, холопы, не дам моего князюшку, моего суженого забижать!..

Кругом смеялись.

— Чего лезешь, непотребная образина, — крикнула она и со всей силы ударила прямо в лицо ногой большеголового безобразного карлика с мутными глазами и отвислой нижней губой. Тот вскрикнул и упал на спину, при своем падении он больно ударил головой стоявшего за ним, тот, в свою очередь, ушиб третьего, третий, не разбивая, хватил по уху своего соседа, тот в исступлении вцепился какой-то дуре в волосы, и завязалась общая свалка. Несчастные уроды кусались, царапались, рычали, визжали.

Окружавшие весело хохотали.

Наконец, когда шум свалки достиг таких размеров, что, чего доброго, мог даже донестись до церкви, двое или трое придворных начали разгонять уродов палками, не стесняясь, колотя по чем попало.

Испуганные уроды с визгом и криком опять расползлись по своим щелям и скрылись. Некоторые спрятались за печки, один залез в камин. Человек-курица сидел на лукошке и потирал нос, из которого капала кровь.

— Каждый раз такая баталия, — проговорил, обращаясь к изумленному Кузовину, с веселой улыбкой молодой офицер в красной форме Измайловского полка.

— Очам своим не верю, — ответил старый стольник. — Да как же они осмеливаются на сие, когда здесь сейчас будет государыня?

Молодой офицер с веселой усмешкой взглянул на старика.

— Вы, сударь, не в первый ли раз здесь? — спросил он.

— Впервые, — угрюмо ответил боярин.

— Ну, оно и видно, — отозвался офицер, — сама государыня любит их потеху.

— А кто же это будет в лукошке? Образ человеческий потерял, смотреть скверно… Воистину положи меня! — произнес он.

— В лукошке-то, — весело ответил офицер, — да князь Михаил Алексеевич Голицын…

— Как? — переспросил Кузовин.

— Князь Михаил Алексеевич Голицын, — повторил офицер.

— Князь Голицын, Михаил, не может быть того! — взволнованно проговорил Кузовин.

Офицер с удивлением посмотрел на него.

— Как не может быть? — воскликнул он. — А тот, что бил его по голове, граф Алексей Петрович Апраксин, племянник адмирала Федора Матвеича, он зять Голицына, тоже шут, — беззаботно продолжал офицер, — а вон посмотрите в уголок.

Кузовин взглянул и увидел человека тоже в шутовском костюме, пожилого, с измученным, истощенным лицом, с глубоко впавшими глазами. Этот человек сидел прямо на полу и держал на руках прехорошенькую маленькую левретку.

— А это князь Никита Федорович Волконский, — закончил молодой офицер.

Но последние сведения о графе Апраксине и князе Волконском не произвели на старого боярина такого впечатления, как рассказ о князе Голицыне.

— Князь Голицын, Михаил, не сын ли он пермского наместника, князя Алексея Васильевича? — спросил он.

— Он самый, — ответил молодой офицер. — Внук знаменитого Василия, что был при царевне Софье…

Лицо старого стольника потемнело.

— Он… сын… внук… где дед его был первым человеком… он… в лукошке.

Кузовин был поражен.

— Или чести на Руси не осталось? — громко произнес он.

— Тсс! Тише! Ради Бога, тише! — взволнованным шепотом проговорил офицер.

— Князья родовитые в шуты попали, — почти с ужасом произнес Кузовин, — да того и при Иване не было!..

— Я вам посоветую не говорить громко, — быстро проговорил молодой офицер, не глядя на Кузовина.

Многие уже обратили внимание на неосторожные слова старика и насторожили уши.

Но Кузовин не выдержал. Целый мир воспоминаний воскресил в нем убогий внук всемогущего любимца Софьи. Ярко пронеслось перед ним минувшее время, вспомнил он, как больше полустолетия тому назад он, только что еще пожалованный стольником, но из боярского рода Кузовиных, являлся к правительнице Софье. Вспомнил он и величественного, ласкового князя Василия Васильевича. Блеск двора Софьи, мечты ее любимца. Доброе и болезненное лицо царя Иоанна Алексеевича… Многое вспомнил старый боярин, и горько, и больно стало ему при взгляде на представителя знаменитого рода, сидящего в лукошке на потеху людям, чьи предки сочли бы за честь держать золоченое стремя его деду.

И слезы стыда и обиды за древний униженный род, за оскорбленную Россию, за самого себя закапали из потускневших глаз на парчовый кафтан боярина.

Но вдруг наступила мгновенная тишина.

Все замерли в почтительных позах, повернув головы к большим дверям.