Владимир КОРОТКЕВИЧ - Черный замок Ольшанский

И, как последний аккорд того, что есть мой дом и мой двор, – табачный киоск, в котором сидит мой старый знакомый «бригадир Жерар», как называю его я, Герард Пахольчик, которому я активно помогаю выполнять план.

Он и в самом деле, как герой, сидит в своей будке. Прямой, среднего росточка, усатый. В детских, широко открытых глазах наив. И сходство с ребенком подкрепляет желтоватый пух на голове.

Этот тоже из любопытных, как и Кухарчик. Но тот из «суетливых» любопытных, а этот – «любопытный философ». Тот лезет, подозревает, сомневается, этот – сидит на троне и вопрошает въедливо и серьезно. Тот видит ненужное и несущественное, этот – «зрит в корень». Тот только слушает, этот – еще и дает советы с высоты опыта, приобретенного в беседах с умными людьми. А глаза следят, и сверлят, и видят все.

Но обоим свойствен широкий диапазон интересов. Только первый интересуется смыслом существования кипарисов, которые не дают ни плодов, ни древесины, а второго интересует политика в Непале и вообще все от космических полетов и способа варить малиновое варенье – аж до теории красного смещения и летающих тарелок, которые он обязательно называет НЛО (неопознанный летающий объект).

Покупаю пачку «БТ». Ножничками из своего перочинного ножа надрезаю часть крышки. Наблюдает пристально, будто наш разведчик в ставке Гудериана.

– Как-то странно вы сигареты открываете. Ведь вот потянул за ленточку – и готово. А вы ножницами. И только один уголок. Уже сколько месяцев я наблюдаю – всегда только правый уголок. Можно ведь потянуть за ленточку и снять крышечку.

– Я, многочтимый мой пане [9] Звательный падеж (клiчны склон) до сих пор живет в белорусском языке, «из всех славянских языков наименее измененном» (А.Мицкевич). Формы «пане», «браце», «дзеду», «Iване», «Адаме» и т. п. – в полный голос звучат и сейчас. Герард, – то, что в плохих старых романах называли «старый холостяк с устоявшимися привычками».

– «Устоявшимися привычками», – повторяет Герард. – Так все же зачем уголок?

– Портсигаров не люблю. А снимать всю крышку – табака в карман натрясешь.

– Так почему правый?

В самом деле, почему правый? Почему я всегда надеваю сперва левый туфель?

– Буквы туда смотрят.

– А-а.

В ответ на звонок из глубины квартиры долетел, приближаясь, громовой собачий лай.

– Гонец к скарбнику Марьяну, – сказал я.

Два тигровых дога, каждый с доброго теленка, узнав меня, со свистом замолотили толстыми у корня хвостами.

– Эльма! Эдгар! На место, слюнтяи паршивые!

Квартира Пташинского – черт знает что, только не квартира. Старая, профессорская, отцовская, чудом уцелевшая в этом почти дотла уничтоженном во время войны городе.

На окнах узорчатые решетки: библиотека папаши была едва не самой богатой частной библиотекой края (не считая, конечно, магнатских). Чудом уцелела в войну и библиотека, но сынок спустил из нее все, что не касалось истории, – государству, чтоб освободить место своим любимым готическим и барочным монстрам. Монстры выжили отсюда не только книги, но и… да нет, это я крайне неудачно, отвратительно хотел пошутить.

Марьяна бы к нам вместо девчат. Был бы целиком холостяцкий подъезд. Но он отсюда не поедет, потому что здесь хватает места для его кукол, хотя квартира и неудобная: бывший загородный дом, к которому сейчас подползает город. Четыре огромные комнаты с потолками под небо. А за окнами пустырь: дно бывших огромных, давно спущенных прудов и берег с редкими купами деревьев, за которыми еле просматриваются строения парникового хозяйства.

С другой стороны к дому примыкает заброшенное кладбище. Когда подходишь к дому наполовину вырубленной аллеей высоченных лип, видны его ворота в стиле позднего барокко.

В комнатах форменный Грюнвальд: под потолком летают ангелы, вскидывают кресты из лозы Яны Крестители, а Яны Непомуцкие несут под мышкою собственные головы, будто арбуз в трамвае. Юрий с выпученными от ужаса глазами попирает ногой змея, рыдают уже триста лет Магдалины. Иконы на стенах, иконы, словно покрытые ржавчиной, по углам и иконы, распростертые на столах, свеженькие, как будто только из Иордани, улыбаются человеку, снова их сотворившему. Пахнет химией, деревом, старой краской. Золотятся корешки книг. Скалят зубы грифоны, похожие на грустных кур.

И все это чудо как хорошо! И среди всего этого, созданного сотнями людей, две собаки и человек. Лучший мой друг.