Александр Круглов - Отец

— Порядочек, — нервно, потер ладонями инженер. — Видать, в самое яблочко их. Вот он, наш «бог войны»!

Вытянув из своего окопчика голову, Матушкин вслушивался.

И тут в нишке окопчика зазвонил телефон.

— Идут! — хрипел в трубке голос комбата. — Сзади, с тыла идут!

— Как? — не сразу сообразил Матушкин.

— А так!.. Да, да, милок, за спину смотри!

— Да откуда же им взяться там, за спиной?

— Фюрер… Он, наверно, на помощь прислал. Матушкин замолчал. Как ни привык он к передрягам войны, сердце заколотилось сильно и больно.

— Ты чего? — вновь захрипел в трубке голос комбата. — Примолк чего?

— Это точно, что ты сказал? Кто сообщил?

— Разведчики, кто же еще. Евтихий Маркович выругался.

— Так что держись. Сам держись, — посоветовал капитан. — Поздно менять. Подмоги не будет.

Матушкин знал: развернуть орудия, да еще на таких огневых, какие сейчас у него и у Зарькова, дело минутное. Но кто его знает, может быть, как раз этого там, в «котле», только и ждут и как двинут сразу с обеих сторон?

От новой этой заботы стало на душе у приморца неуверенно и смятенно. Наблюдая теперь за тем, что творилось и сзади, и спереди, Матушкин лихорадочно соображал, что же ему тогда делать, если с обеих сторон сразу пойдут. «Одну пушку на запад, одну на восток? Неужели все прахом пойдет: маскировка, фальшпушки, вся моя западня? Голоколосский… умник… неужели он прав: нельзя полагаться на заранее продуманный план, на точный расчёт? Как это он?.. Чем стройнее, логичнее продумано все наперед, тем скорее все придет в противоречие с подлинной жизнью. Накаркал, вот гад!»

Что-то обеспокоило выползшее из-под шапки и уже малость застывшее ухо приморца. Он прислушался и различил вкрадчивый, словно шмелиный гуд, рокот машин. Надвигался он сзади.

«Вот оно, начинается. А может, — подумал он, унимая волнение, — преждевременно, отвернут, может, еще?» Но гул за спиной нарастал. Вгляделся в «котел». Там тихо. Там, наверное, ждут. И еще до того, как танки выползли на вершину хребта, закричал:

— Танки с тыла!

Неожиданность смещения фронта и того, что сейчас начнут тебя колотить с обеих сторон, придавила солдат. У Вани, бывшего наводчика, к этому чувству подмешивалось еще одно, словно сдирающее с него кожу: что сейчас вовсю попрут на него танки, того и гляди, влепят прямо в пушку фугаской или болванкой. Но только, бывало, станины вразлет, только щелкнет в гнезде панорама, только гаркнет сержант: «Бронебойным! Прицел!»- тут уж Ваня впивался глазом в окуляр, пальцы сами вертели штурвалы, рука искала рычаг. Весь мир для него умещался тогда в перекрестии панорамы. Все, все забывал. И страх тоже. А сейчас?.. Почти неделю уже командует Ваня расчетом, а не сумел привыкнуть к своему положению. Куда вот теперь себя деть? По уставу командир должен быть там, где для победы нужней. А где это место? Кто сейчас ему точно укажет? Взводный! «Постой, а может быть, на самом деле, как и взводному, из окопа огнем управлять? — заколебался Ваня. — И безопасней, и видно… Вполне. Прекрасный обзор. А если как прежде — взять да и встать самому за прицел?» И пожалел тут Ваня, в какой уже раз пожалел, что больше нету сержанта. Зачем он в санчасть ночью самовольно к медсестрам поперся? Заблудился, напоролся на мину. Поставили Ваню вместо него, а вместо Вани Семена.

От наводчика, от Барабанера сегодня зависело многое, если не все. До недавнего времени, когда он, Ваня, сидел за прицелом, все, в конце концов, зависело от него и от наводчика второго расчета — Голоколосского: командиры командовали, а стреляли-то все же они. И неплохо, в общем, стреляли: девять звезд уже на стволах, расчеты и пушки целы. Но только Ваня подумал так, тотчас вспомнил Пашукова и Сальчука. «Что ж получается? Был наводчиком — все шло нормально, стал командиром — и сразу беда? Как же мне после этого командовать боем?» Ваня взглянул на солдат. Он знал по себе, в такие минуты солдаты целиком вверяются командиру, с надеждой и верой глядят на него, ждут его приказаний.

Пацан, припав на колено, как младенца, прижал к груди обтертый им ветошью от масла блестящий холодный снаряд. Позабыл все обиды свои, и не до выходок. Чеверда и Орешный примостились на обледенелых станинах. О чем они думают? О чем, сидя вот так, думают они всегда? О доме, о женах, о детях? Или, возможно, о том, какой неумелый, неудачливый у них командир и что с таким скорее всего пропадешь? Не очень, правда, сноровисты… особенно Чеверда. Однако невозмутимы, спокойны. Или так только кажется, а на самом деле тоже, наверное, как и все, таят в сердце страх?