Томас Фланаган - Год французов

И эта встреча с О’Доннелом забудется, не оставит следа в душе. Как не оставило следов ни в городе, ни в деревне восстание — смыло все осенними дождями. Хотя я ежедневно встречаюсь с теми, кто держал меня в плену. Раз я видел их из окна — они прятались от дождя, прижавшись к стене. Должно быть, и в их памяти жили не менее яркие воспоминания, факелами высвечивая в темном лабиринте лет. Мы учтиво раскланиваемся при встрече. А дома, в своих хибарах, они рассказывают о былых сражениях, и сыновьям видится в этом удаль и отвага. И уж, разумеется, восстание не забыли в дворянских усадьбах. И там многие лета спустя появятся свои легенды, в которых быль и небылицы приправлены спесью. Я же в своем рассказе стремился изложить одну только правду. Может, моя гордыня самая большая. Память же глумится и насмехается надо мной.

В первые недели и даже месяцы после нашего вызволения из плена я прочувствовал, сколь много перестрадала моя любимая Элайза. В самую тревожную и опасную пору она являлась источником моей силы, твердыней всего моего бытия. Мое большое упущение в том, что в рассказе своем я не упомянул о многочисленных ее добрых деяниях, об истинно христианской силе духа, которую она являла всем нашим товарищам по несчастью. Велеречивостью она не наделена, равно как и большим умом, однако любит и умеет пошутить. Но вот опасность миновала, и предстала передо мной ее смятенная душа, она открылась мне не в словах, а в состоянии ее, подавленном и плачевном. Сколько раз заставал я ее у окна в гостиной: она сидела, устремив взор на узкую пустынную улочку. Я-то знал, что сейчас перед глазами ее: бурлящая толпа и те, кто нашел ужасную смерть под нашими окнами.

Поэтому с несвойственной мне проворностью мысли я смекнул, что на рождество нам лучше поехать в Дербишир, в гости к моему брату Николасу. Первое в нашей супружеской жизни рождество мы провели у него, и Элайза с нежностью вспоминает те дни. Кроме того, я знал, сколько душевных сил подарит ей английское рождество. Кое-кто посмеивается над праздником, считает, что в нем много от языческого праздника зимы, мне же рождество всегда представляется истинно христианским, ибо в разгар декабрьской стыни утверждаются горячая любовь и сострадание. Элайза, разумеется, как всегда и во всем, полностью поддержала мое намерение. Не припомню, чтоб она когда-либо не согласилась с моими планами или предложениями, не выполнила моей просьбы. Истинная христианка.

Из Каслбара до Дублина мы ехали почтовой каретой, некоторое время нас сопровождал отряд могучих красавцев драгун под командой молодого капитана, черты лица у него тонкие и нежные. Карета поджидала нас у здания суда. Не в пример роскошным английским почтовым каретам, наша оказалась грязной и убогой, лишь колеса блестели свежей желтой краской. Подходя к ней, мы с Элайзой невзначай заглянули во двор суда. Я не успел предостеречь ее, она взглянула, сперва не поняла, в чем дело, потом закрыла лицо руками. На эшафоте было пятеро повешенных, их бесформенные, облитые дегтем, прихваченные морозцем тела блестели на солнце. Капитан драгун помог мне усадить Элайзу в карету и обратился ко мне:

— В этой стране на виселицу посылают лишь тех, кто это заслужил.

— Какой ужас! — воскликнул я. — Ужас. И такое творится в христианском краю.

— Вот это еще нужно доказать, — ухмыльнулся офицер.

— Ведь они же христиане, и души их взывают, чтобы тела были погребены по-христиански.

— Вот этот — Дуган, — указал он на тело слева. — Язычником я его, пожалуй, полностью не назову, а уж христианином и подавно. В Киллале он…

— Я знаю, что он творил в Киллале, — перебил я его.

— Простите, сэр, я запамятовал. Рядом с ним еще один из Киллалы. Учитель. Ишь какой громила здоровенный.

А ведь и он был у меня в библиотеке, мы говорили о «Жиле Блазе» и манстерских дорогах. А раз голос его долетел до меня из открытых дверей какой-то хибары: он стоял средь прислуги, обнимая за талию какую-то девушку. Сейчас же — бесформенная куча костей и кишок, облитая дегтем, на ногах — кандалы. Я отвернулся, сел в карету, и она покатила по опустевшей дороге. Проворно бежали желтые колеса. Из хижин на карету с лаем бросались собаки, старики провожали нас взглядами с порогов. С пастбищ на нас глядели, не шелохнувшись, коровы, овцы. Мы миновали спаленную деревушку. Черные дверные проемы домов без крыш — словно беззубые рты. На двух перекрестках — пустые виселицы из гладко струганного дерева, потемневшего от дождей. Поля же нежились в прохладе мягкой ирландской зимы. За ними — в голубой дымке — холмы, бескрайнее, как вечность, голубое небо, белые с серебром облака, тихие реки. До чего ж совершенен мир, покуда его не испоганит своей жестокостью человек.