Дэвид Мэдсен - Мемуары придворного карлика, гностика по убеждению

Нино перестал рычать, как только увидел меня; было бы очень странно, если бы он тотчас меня не узнал. И, узнав меня, он был явно изумлен.

– Начинайте! Начинайте! – закричал Серапика. Все время, пока его придурок трепался, Нино не сводил с меня взгляд, даже когда он вытянул лапу и сделал вид, что пытается схватить Джованни де Медичи (который, взвизгнув от ужаса, забился в угол триклиния), он все смотрел на меня. Вообще-то болтовня никак не могла сравниться с моей, хотя и Его Преосвященство, и Серапика были заворожены. В той болтовне не было finesse (это слово всегда было моим любимым), не было отточенности, не было стиля. Новый напарник Нино говорил подавленным голосом, неохотно, и я не мог определить, было ли это попыткой подчеркнуть трагичность своего положения и, таким образом, являлось частью актерской игры, или же он был и вправду подавлен и ему стыдно участвовать в этом представлении. Но вот действие подошло к своему апофеозу.

– Да, благородные господа, я – раб всех его грязных желаний. Я должен делать ему такое, о чем богобоязненный христианин даже не смеет подумать. Мерзость…

Мерзость? Мерзость?! И где же дрожь в этой диатрибе? Где же ее frisson, тайное шевеление темной страсти во вздымающейся груди, между пропотевших бедер? Этот идиот портил все представление, и я не мог больше вытерпеть. Я вскочил с триклиния, расстегнул ошейник и надел его на себя. Я увидел, что Нино просиял от счастья, он начал рычать, бормотать и жестикулировать всерьез. Снова в старом составе, снова в одной упряжке!

– О да, мои добрые благородные господа! – воскликнул я. Кардинал де Медичи от удивления просто осел и сделался огромной подрагивающей кучей, тога задралась до пояса, глаза вытаращились. Серапика просто восторженно парил в воздухе от такого неожиданного поворота событий и, в значительной мере, от воздействия вина.

– Да, вот моя трагедия! Посмотрите на него, на этого косматого зловонного зверя! Ибо его внешность есть свидетельство внутреннего разложения! Вы можете себе представить, какие похабные фантазии рождает его воспаленный ум? Их низость, их постыдность, глубину их извращенности? Нет, не можете! А чудо, господа, чудо в том, что у него действительно есть ум! Он думает, размышляет и рассуждает так же, как и мы, и в этом самое ужасное извращение естества – самое неестественное, я должен сказать. Да, этот зверь знает! Он знает, как придать рациональную форму слепым, немым влечениям, поднимающимся из его чресел, проникающим в его черное сердце и накапливающимся в его хитром, изворотливом рассудке! Он не умеет говорить, не умеет выражать понятия словами. Поэтому он не может рассказать нам о целях своих желаний, но, увы, он знает, что это за желания! Поэтому не им владеют желания, как у тупого животного, а он манипулирует ими, членораздельно их выражает в своем сознании и тем самым усиливает их мерзкую сладость, повышает низменное наслаждение. Теперь они – детища не только его извращенной природы, но и его способности формировать понятия. И я, несчастный убогий человек, должен служить этим желаниям!

– Да, господа, я несчастный раб его страсти к плотскому наслаждению, самого глубокого и темного из его смутных желаний, – а они воистину неутолимы! Посмотрите ему в глаза! Вы видите эти желания? Вы чувствуете, как их жар сочится из всех его зловонных пор? Не порицайте меня, а пожалейте. Не применяйте ко мне свои христианские представления о порядочности и нормы морали цивилизованного человека, так как их нельзя применять к такому человеку, как я, жертве трагедии. Нет, господа, посочувствуйте, ибо я опустился на самый низ мерзости. Глядите! Глядите, аппетит зверя начинает шевелиться. И я снова опозорен, унижен, обесчещен тем, что должен сейчас делать!

Инстинктивно превосходно чувствуя время, Нино понял, что сейчас самый подходящий момент, схватил меня за плечи и издал громкий рев. Я услышал, как вскрикнул кардинал де Медичи, и увидел, как он закрыл лицо ладонями. Серапика сидел, развалясь на триклинии, и глазел, разинув рот, словно человек из вульгарной толпы, которая каждый вечер набивалась в наш шатер, да и действительно, в чем разница? Похоть всех уравнивает.

Нино развернул меня к себе и уткнул меня лицом в свой пах. Это, я знал, будет самым лучшим нашим представлением, и, закрыв глаза, я принялся энергично исполнять свою работу. Нино явно получал огромное наслаждение, он запрокидывал голову и ревел, вскидывал волосатые руки и сжимал и разжимал когтистые пальцы. Он сладострастно вращал бедрами.