Дэвид Мэдсен - Мемуары придворного карлика, гностика по убеждению

– Люди пришли посмотреть на его лицо, – мечтательно произнес Серапика.

– Чушь. Они лизали жопу по приказу Юлия. Сан-Анджело сотрясался до самого фундамента от грома пушечного салюта. Его Святейшество был намерен заключить тесный союз с императором Максимилианом, что, как нам известно, ему удалось. Это будет смертельным ударом для Собора схизматиков – он уже и так умирает.

– А как насчет Венеции? – спросил Серапика, черпая вино.

– Венеция – увы, – сказал Его Высокопреосвященство. – Юлий обещал поддержать Максимилиана в борьбе с республикой оружием мирским и духовным, если она не откажется от Вероны и Виченцы и не заплатит имперскую дань. Ланга произвели в кардиналы – этого все ожидали. Во всяком случае, Латеранский Собор в безопасности.

– Не значит ли это, – сказал я, – что Юлий – не просто хитрый политик? Что на самом деле он заинтересован в реформе Церкви?

– Чепуха! – воскликнул Серапика. – Латеранский Собор был созван просто в противовес Пизанскому, все это знают. Юлию так необходимо заручиться поддержкой императора потому, что он боится силы Франции. Он просто ненавидит Францию.

– Не согласен, – сказал кардинал де Медичи. – Конечно, Юлий очень не любит французов, но у него ведь есть все причины их не любить, так же как он не любил семью Борджиа. Но Латеран – это не просто тактический ход против Пизы – нет.

Папа хочет, чтобы его считали реформатором. Он не успокоится, пока схизматики не будут полностью уничтожены, но Латеран это все-таки действительно Собор. Не забывай об этом. Не знаю, доживет ли Папа сам до их конца – Юлий сейчас болен, и у него, кажется, особенная предрасположенность к лихорадкам, что значительно ослабило даже его железный организм. Парис де Грассис сообщает мне, что Папа не собирается больше сам совершать богослужений.

– Все равно, – вставил свои слова Серапика, – он ведь присутствовал на процессии в Великую Страстную пятницу?

– Да, и поплатился за это новым приступом лихорадки. Эти дни он кажется очень беспокойным, постоянно переезжает из одной резиденции в другую, словно что-то его преследует. И уж это никак не призрак неудач.

– Тому, кто придет на смену Юлию, – сказал я, – трудно будет сравниться с ним.

– О, – проговорил Его Высокопреосвященство, поежившись, – не надо об этом.

Серапика, ничуть не ревнуя кардинала де Медичи, из-за расположения, только что проявленного кардиналом ко мне (Серапике, скорее всего, просто надоел разговор о могучем Юлии), вскочил с триклиния:

– Представление! – звонко объявил он заплетающимся языком. – Я приготовил для нас особенное представление.

– Какое представление? – спросил Его Высокопреосвященство.

– На самом деле, мои милые, – продолжал Сера-пика, – это что-то вроде trouvaille, должен признаться. Ничего подобного я раньше не видел, и я уверен, что вы будете от этого представления просто в восторге. Это воплощенная в жизнь легенда. Это скандально и потрясающе, это самый последний крик моды.

– Да что же это? – спросил кардинал де Медичи, повысив от нетерпения голос.

– Это что-то вроде демонстрации урода, – сказал Серапика, – трагедия природы.

В это мгновение я был убежден, что мое сердце проскользнуло между ребер грудной клетки и упало в самую глубь живота, где отчаянно затрепыхалось.

– Да?

– Да, мои милые.

Он шепнул что-то одному из слуг, и тот немедленно вышел из комнаты.

– Не беспокойтесь, – сказал Серапика, – я не сделал ему никакого неприличного предложения – он просто пошел позвать их. Я обнаружил, что тут кочует целый караван уродов. Они, кажется, дают представления по всей Италии, и они просто восхитительны. Я договорился с владельцем каравана, и он позволил им прийти сюда и дать закрытое представление. Ну, давайте, милые, усаживайтесь поудобнее и приготовьтесь смотреть настоящее представление!

Я молился, надеялся и загадывал. Я говорил себе, что это не так, что этого просто не может быть. Я закрыл глаза и притворился, что это не так. Но, увы, – каждая частичка моего существа прекрасно знала, что это все-таки так. И я был прав.

Нино ничуть не изменился, он даже нисколько не постарел, хотя подо всей этой дополнительной шерстью, нелепыми перчатками и сапогами с когтями он просто должен был остаться таким же, каким я его запомнил. На золотой цепи, которую он сжимал в своем обезьяньем кулаке, был разукрашенный ошейник, а в ошейнике была шея, принадлежащая человеку, которого я никогда не видел. Слезящиеся глаза кардинала выпучились от удивления, чувственные губы приоткрылись, складки жира залоснились от пота, его многочисленные подбородки задрожали.