Френк Слотер - Чудо пылающего креста

— Не стоит пугаться крови, — сказал ему Константин. — Ведь ты же убил и Дация, и Криспа с Лицинианом!

— Я отрицаю всякую причастность к этому делу, — хрипло проговорил Луп. — И требую, чтобы сенат разобра… — Он прервался на полуслове, когда Константин вставал на ноги, держа свой кинжал в руке.

— Взять его! — приказал Константин, и один из гвардейцев, здоровенный малый, способный переломить учителя пополам, быстро заломил ему руки за спину, держа его, сопротивляющегося, легко, как ребенка. Левой рукой Константин одним рывком разорвал одежду у него на груди и приставил конец кинжала к бледной коже учителя. Лезвие медленно вдавливалось в плоть, и лишь только проникло в ткань, как Луп закричал от боли и страха.

— Кто задумал состряпать эти фальшивые документы? — спросил он сурово.

— Императрица Фауста.

— Ты лжешь!

— Клянусь богами. Она злилась на тебя, потому что ты не стал преследовать цезаря Криспа за нападение на нее…

— Ты знаешь, что никакого такого нападения не было. Когда вы с императрицей впервые задумали устроить Криспу ловушку?

— Когда я услышал, как ты рассказываешь Дацию на вилле Ливии о своих планах произвести его в августы Италии и Запада. Я поехал во дворец другой дорогой и предупредил императрицу. Мы решили напоить цезаря той ночью, чтобы она могла обвинить его в нападении на нее.

— И ты состряпал эти смертные приговоры?

— Их придумала императрица Фауста…

— Когда?

— Примерно месяц назад, как-то ночью у себя в спальне. — Он проговорился и, видимо, понял это, потому что вдруг испуганно забормотал: — Я… я хочу сказать, что я…

Константин осознал тайный смысл сказанного учителем и почувствовал себя так, словно ему нанесли пощечину. Бессознательно он еще глубже вонзил острие кинжала в тело учителя, и только грудина преграждала железу путь в сердце Лупа. Боль заставила того снова закричать.

— Давно ли ты имеешь свободный доступ в спальню моей жены?

— Как… как только я стал у вас учителем, доминус. Она заставила меня… — Но Константин больше не слушал.

— До казни взять его под стражу, — приказал он гвардейцу, поворачиваясь к двери, ведущей в апартаменты Фаусты.

В будуаре императрицы он застал только фрейлину; при виде его лица и того, что было на нем написано, она вышмыгнула из комнаты, не дожидаясь приказа. По тяжелому духу ароматизированного пара он понял, где найти Фаусту. Без всякого предупреждения Константин резко раздвинул портьеры и вошел в ванную комнату. Мраморные стены и пол были сырыми и скользкими от осевшего на них горячего пара. С порозовевшим от жара телом Фауста лежала в ванне, и ее голова покоилась на подушке, подвешенной на крепких шнурах, натянутых поперек ванны; по воде во все стороны струились ее темные волосы.

— Послушай, Луп, — прожурчала она при звуке шагов Константина. — Сегодня утром я испытала потрясающее наслаждение.

Она томно приоткрыла глаза и тут же широко распахнула их, лишь только увидела вместо любовника стоявшего рядом мужа. И, услышав в ее голосе эту ласкающую интонацию, он ни в чувствах, ни в действиях не мог уже сопротивляться неуправляемой бешеной ярости, справиться с которой было бы не легче, чем голыми руками остановить несущийся шквал ветра.

Когда Константин снова пришел в себя, он все еще стоял у ванны, в правой руке сжимая ручку широкой лопатки, которой служанки Фаусты размешивали в ней воду, добавляя благовония. Шнуры, поддерживающие подушку для головы, оборвались, и Фауста неподвижно лежала на дне лицом вниз; ее распущенные волосы тихо пошевеливались в воде.

Лужа на полу вокруг ванны, мокрая пола длинной мантии Константина, хлюпающая в его обуви вода — все говорило о том, что произошла борьба. Об этом он, правда, ничего не помнил: ласковая нотка в голосе Фаусты, когда она произносила имя своего любовника, полностью затмила его способность к рациональному мышлению. Как ни странно, Константин не испытывал никаких эмоций, когда глядел на тело, лежащее на дне облицованной мрамором ванны, — видимо, охвативший его приступ гнева окончательно прошел, нейтрализованный вызванной им бешеной активностью.

Если кто и заслуживает смерти — убеждала его холодная неумолимость логики — так это Фауста. Уже будучи неверной женой, она к тому же стала и убийцей, когда заставила своего любовника подделать распоряжения о приведении в исполнение смертных приговоров тем двоим, кто единственно мешал ей в осуществлении планов относительно собственных детей. И, зная, что Даций, если его оставить в живых, разоблачит ее перед Константином, она обрекла и его на смертную казнь.