Наталья Головина - Возвращение

— Что еще? Ревнителям покладистости и единения, ради самого обилия споспешников, добро бы помнить, что «опереться можно только на противостоящее» и что общественное и историческое благо может возникать и в форме индивидуального протеста!..

— Что же, Герцен высоко поднял цену отдельного бойца. Из его высказываний: «Влияние отдельных личностей не так ничтожно, как склонны думать. Это могучий бродильный фермент, даже смерть не всегда прекращает его действия». Пожалуй, еще вклад Искандера в том, что он обновил понятия гражданской и личной чести… Он неразрывно слил политику и нравственность, не окажется ли это нестареющей новостью и много спустя? Еще спрошу: чем запомнитесь вы?

— Верой, трудом и предвидением!

Я покидаю Александра Ивановича грустно, но успокоенно. Ему пятьдесят семь. На его отяжелевшем и осунувшемся лице (замечательный врач Сергей Петрович Боткий может многое — увы, не творить чудеса) залегли две резкие черты, от крыльев широкого, — как он сам говорит, «русского» — носа к углам рта, укрытого слегка опаленною сединой бородою. В его взгляде — выражение угрюмости, проницательности и подлинности всех его душевных движений.

Он заключает разговор:

— Итак, что же осилено? Мы мощно вернулись на родину! Все остальное не существенно.

Непрерывные скитания, начавшиеся с 1864 года, привели Александра Ивановича в канун 70-го года в Париж. Нанята была квартира на улице Риволи. Она оказалась неудобной, но для Таты, для ее покоя необходима была какая угодно оседлость. Дочь была все еще нервна и подавлена. Все сдерживали ссоры ради нее… Собирались прожить здесь полгода. Потом Герцен поедет в Женеву для еще одной попытки переговоров с тамошними молодыми радикалами. А также на воды. Доктор Боткин был приблизительно доволен его состоянием, ну да врачи в «агитационных целях» всегда довольны. Он в последний раз проконсультировал пациента перед своим отъездом на родину и посоветовал, скажем, в мае попить селестинскую воду.

Александр Иванович всматривался и вчувствовался в Париж. Город был совсем не тот, что он любил и ненавидел когда-то. В годы Второй империи в нем проводились работы по перепланировке, из центральных кварталов была выселена беднота, расширены и перенесены целые улицы, что должно было затруднить постройку баррикад и облегчить действия войскам. Париж стал красивым, но чужим.

В саду Тюильри, в дальнем его конце, Александр Иванович нашел один уголок… В нем держался лиственный и травяной дубравный дух, который Герцен искал повсюду, и в Италии, и в Англии, но почти не находил. Именно не цветочный аромат, а запах листьев и дернины под ногами. Старик сторож сада приветствовал его как завсегдатая.

Еще одно слегка отвлекающее и утоляющее его занятие: выпить по пути в кофейне на Марсовых полях бокал бургундского да следом абсента — полынной водки с содовой — и с блеском открывать посетителям литературного клуба на Монмартре незнакомый им мир России… И им же — глубины классического французского языка. («Потребуйте его назад у иностранцев!») Да все это пустое и праздное… Жизнь, приходило ему теперь на ум, неподъемна и горька, она как тяжелая болезнь, которая то усиливается, то ослабевает, и тянет погреться к старой дружбе…

Они виделись ненадолго с Огаревым. Ему было теперь крайне трудно ходить. Он уж не мог больше шутить по поводу болей в сломанной когда-то ноге — и это показатель. Ник стал седым, со слегка опавшими плечами, у него была почти белая борода, но темные усы. Он все так же разумен и сдержан, бесконечно терпелив к окружающим. (Ему суждено пережить Герцена на семь лет; он закончит жизнь в Лондоне, где сблизится с Петром Лавровым.) Они шли в последнее свидание с Николенькой Платоновичем по улице, тот и другой — опираясь на трости с тяжелыми набалдашниками.

…Как вдруг разразилось!..

Уже с полгода на юге Франции, в Лионе, и у шахтеров Обена продолжались глухие волнения. Но до поры кончалось усмирениями. Теперь же занялось в самом Париже — почти без нарастания событий, круто! Левый берег Сены — Сорбонна, фабрики и Латинский квартал — все кипело. Империя пала, и Франция сбрасывала с себя путы бонапартовых уложений.

Герцен умолял детей не пропускать в газетах ни строчки (ясно, что прочитывал их и сам), они должны дышать этим воздухом! Лиза, та объявила себя якобинкой и доедала обед только с условием, что ее возьмут в республиканский клуб.

Восстание ширилось. Крепла парламентская оппозиция, и шли бои за республику.