Виктор Ахинько - Нестор Махно

— Но ты же хмырь! Шкуры, небось, сдираешь с односельчан? — сказал мельнику Петр Лютый.

— А кто считал наши убытки? — обиделся краснощекий. — Шестерня полетела. Где взять? Да ни за какие деньги сейчас не купишь…

— Погоди, Ванёк, — степенно обратился к нему другой хозяин, постарше, с окладистой бородой. — Мы не против того, чтобы отдать все это людям. Будь ласка. Но кто его будет содержать?

— Мы! — запальчиво отрубил Михаил, шевеля протабаченными усиками. — Миром поддержим и не хуже вас, Петрович!

— Он прав, — вмешался Алексей Марченко. — Гуртом ловко и батьку бить.

Намек был явно неуместен, и все сделали вид, что не заметили его.

— Вот именно. Один кует, другой дует, и никто не ведает, что будет, — упрямился краснощекий Ванёк. — Общее оно все равно, что чужое.

— Тогда ни нам ни вам! — подскочил к нему Михаил. — Давайте, Батько, взорвем к чертовой матери все мельницы и маслобойни. Вот это будет по-справедливости!

— Муку где возьмешь для грызунов? — не выдержал Семен Каретник. Прислушиваясь к их спору, Нестор спросил себя: «Кто же здесь господа? Кого прищучивать? Краснощекого умельца? Глупо. Ишь ты, куда оно заворачивает. Не так всё просто, и нищий не всегда прав. Занятно».

Тогда снова степенно заговорил Петрович, обращаясь к Махно:

— Ежели уничтожить или закрыть — кому польза? Отдать же людям, повторяю, будь ласка. Но появятся гетманцы. Опять нервотрепка. Давайте положим умеренную оплату. Налог-то… не берут.

Он жалко лукавил. Война доила их четыре года. Какие налоги? Поборы! Сейчас же стало и совсем невмоготу. А лазейку-то надо искать, хоть завалящую, хоть ужом чтоб проползти, обдирая кожу.

Пока они препирались, Нестор не проронил ни слова, хотел выслушать всех. Теперь наступил его черед.

— Прав… Петрович, — веско подвел он итог. — Но глядите, хозяева: нарушите зарок — будете трепыхаться на крыльях своих мельниц. И Только!

Тихой ночью Петя Лютый сочинил и записал в тетрадь такой стих:

Генриху Гизо век бы не видеть ту фотокарточку. Пусть бы себе висела на глиняной стене в ажурной деревянной рамке с другими плебейскими реликвиями! Нет, рука сама потянулась, вроде ее кто-то подталкивал. Уж больно бравый матрос был изображен на той карточке: славянский светлоглазый тип озорно глядел из-под небрежно зачесанного чуба. Он давно сидел со своей шайкой в Дибривском лесу, совершая дерзкие набеги. Теперь с другими разбойниками снюхался. Мать его, молоденькую жену допрашивали тут же, в хате. Они клялись, что не знают, где он и когда возвратится. Гизо и подумал: «Возьму портрет — найдем мазурика». Снял карточку и спрятал в карман. Банда ускользнула. Они ее преследовали, потом разъехались по имениям.

Генрих гордился своим родом. Его прадед более века тому бежал из мятежной Франции и оказался на юге России. Это в их семье помнили, передавали из поколения в поколение. Екатерина II приютила тогда многих аристократов. Ришелье даже был пожалован в губернаторы новых земель Тавриды, правда, ненадолго. Во всяком случае так гласила легенда. А прадеду подарили голые тогда поля на восток от Днепра. С тех пор и осели здесь Гизо.

Но Генрих помнил и более ранние деяния своих предков. Не кто иной — тезка его, герцог, возглавлял резню гугенотов католиками, известную Варфоломеевскую ночь. Отец предостерегал: «Приятно сознавать, что твой род велик, соперничал с самим королем Франции. Но и грехи длинных ножей, Генрих, не проходят даром. Лучше молчи. Молчи!»

К тому же приспели смутные времена. Война прошумела мимо, Гизо был стар для окопов. Однако, где ни возьмись, какая-то советская власть объявилась, дурно понятое равенство: не гражданина перед законом, а материальное. Поместья стали отбирать, землю, дарованную навечно. И надо же такому случиться, воистину ирония судьбы — пришли австрийцы, с которыми воевали, и все возвратили хозяевам. Казалось бы, живи себе и дальше в благодатной степи и радуйся. Нет же, банды какие-то появились, арендаторы отказываются платить, прислуга косится. Прямо девяносто третий год. Так, глядишь, и гильотину изобретут на свой, славянский лад. Хоть убегай! Но куда? Домой, в забытую Францию?

— Зачем, Генрих? Успокойся, — говорил ему сосед, тоже помещик Маркусов. Они вместе возвратились из Больше-Михайловки, поужинали, выпили доброго вина и вышли в сад проветриться. В ночной тишине с голых ветвей срывались холодные капли, шлепались на шляпы, на палые листья. От этих глухих, словно потусторонних звуков становилось еще тоскливее на душе.