Ёжи Журек - Казанова

Ординарец, безусый юнец в ливрее, торопливо подбежал, принялся, подобострастно согнувшись, что-то расстегивать, раздвигать, вытаскивать и в конце концов почтительно отступил на шаг, держа двумя пальцами вялый, нелепый на фоне дорогой ткани и украшений член. Прежде чем изумленный Казанова отвел взгляд, струя с журчаньем оросила песок. Когда вновь посмотрел, ординарец уже готов был приступить, к обратной процедуре, но хлыщ что-то коротко буркнул, пальцы ординарца встряхнули висюльку — вот теперь можно спрятать. И, не оборачиваясь, через плечо задать вопрос офицеру Зарембы, казавшемуся оборванцем рядом с щеголеватыми противниками. Тот подошел и что-то пробормотал в ответ, не выпуская сигары изо рта.

Надменный франт оправил мундир, качнулся, словно проверяя, твердо ли стоит на ногах, и с полуоборота хрястнул офицера по лицу. Тот пошатнулся и упал бы, если б не схватился за их телегу. Он хрипел и плевался кровью и табаком над самой головой Казановы; если и другие на него бросятся, их, как пить дать, обнаружат. Однако нет. Франт, уже никем, кроме собственной персоны, не интересуясь, медленно направился к лесу. Солдаты, выстроившись в шеренгу, последовали за ним.

— Кто это?

Офицер медленно выпрямился; сейчас, с разбитым лицом, он походил на уродливого шута. Увидев на телеге Казанову с его свитой, поморщился, но, заметив испуг девочек, улыбнулся и с ловкостью фокусника вытащил изо рта выбитый зуб.

— Браницкий. Граф Браницкий [11] Браницкий Ксаверий Петрович (ум. 1819) — в молодости служил в Германии, был во французских войсках. Сопровождал Августа III в Семилетней войне. Позже отправился в Россию с Понятовским, тогда посланником варшавского двора при Елизавете Петровне. Браницкий был предан Понятовскому и обеспечил себе блестящую карьеру в его царствование: в 1765 г. — посол в Берлине, в 1771-м — посол в Петербурге, в 1772–1773 гг. — во Франции. В 1774 г. стал великим коронным гетманом. Был женат на А. В. Энгельгардт, племяннице Г. А. Потемкина. Постоянный приверженец России. . Ясновельможный лакей их сукиных величеств. Екатерины и Телка.

Казанова слегка привстал и, еще не смея заговорить в полный голос, шепнул:

— Что они от вас хотели?

Офицер смачно сплюнул, окровавленное лицо исказила странная гримаса.

— Ничего. Просто поговорили. Как поляк с поляком.

Изменились только мундиры вокруг. Телега, бочка соли, мешки с сахаром и этой чертовой капустой, направление и цель похода остались прежними. Джакомо и дети были военной добычей, но никто ими не занимался. Как и головорезами Зарембы, тоже предоставленными самим себе. Вскоре они оказались в середине обоза Браницкого; длинная вереница подвод и начисто лишенных боевого задора вояк медленно тянулась в сторону уже недалекой — это ощущалось по деревням и местечкам, мимо которых они проезжали, — Варшавы. Иногда их телегу оттесняли на обочину пестрые отряды уланов, преследующих Зарембу, который уходил на север с намерением укрыться в лесах возле прусской границы. Так, по крайней мере, утверждал присоединившийся к ним побитый Браницким офицер; он сел на козлы за кучера, но на следующую ночь исчез вместе с гнедым.

Потеря — неожиданно для него самого — не сильно огорчила Казанову. Видно, устав прикидываться собою прежним, он заранее с ней смирился. В этой толпе вооруженных людей, мародеров всевозможных мастей, борцов за разные идеалы, одержимых политическими страстями или только желанием побольше награбить, главным для него было одно: остаться в живых. Приспособиться, переждать в чужой шкуре. Осознал он это вовремя — Иеремию опять начало лихорадить, и пришлось самому взобраться на козлы.

Джакомо больше не заводил знакомств и не старался раздобыть денег, перестал выспрашивать, куда они едут и зачем, а если ему задавали вопросы, притворялся немым. Разговаривал только с еврейскими торговцами, когда менял соль и сахар на хлеб, но и это была не беседа, а яростный поединок, подогреваемый желанием повыгоднее совершить обмен и сопровождаемый перебранкой на всех языках мира. В мужицкой сермяге, с всклокоченными волосами и многодневной щетиной на лице, которую он не позволял сбрить, Казанова подгонял жалкую клячу; в другое время он на такую и глядеть бы не стал, но сейчас вынужден был любоваться часами — даже когда она недвусмысленно выказывала ему свое презрение.

Ночи не приносили облегчения. Звездное небо затягивалось тучами; Казанова напряженно всматривался во тьму, надеясь, что повторится недавнее видение, но, не дождавшись, погружался в тяжелый мучительный сон. Во сне его неизменно терзал Куц, и даже у Вольтера, однажды под утро принявшегося нашептывать ему на ухо какие-то скабрезности, было лицо капитана.