Ёжи Журек - Казанова

— Надо полагать, не при дамах?

Браницкий и эта, наряженная человеком, тосканская обезьяна. Джакомо послал им лучезарную улыбку. Да, да, имел я твою Полю на сто пятьдесят пять разных ладов, а когда надоело, отдал слугам. А про твою Катай знаю столько, сколько тебе до конца дней не узнать.

— У вас нет оснований для тревоги, господа. Я намерен показать то, что умею делать лучше кого бы то ни было. И дамы могут не беспокоиться: их скромность не будет оскорблена.

Унылый шут, зануда. Необходимо сменить тон.

— Разве что…

Заметно поскучневший князь Казимеж оживился:

— Разве что? Вы хотите сказать: вдруг не получится?

— Напротив. Вдруг получится.

Лучше б ему не слышать этого смеха, не видеть лицемерного сочувствия, плохо маскирующего презрение к чудотворцу, который сам иронизирует над своими обещаниями. Ладно, пусть считают его шутом, обманщиком, наглым вымогателем, пусть думают что хотят. Только бы дождаться своего часа.

С милостивого соизволения Станислава Августа, короля Польши, Великого князя Литвы, Руси, Пруссии и еще каких-то шелестящих во рту краев — дождался. Монаршья рука, украшенная рубином величиной с куриное яйцо, заставила всех угомониться. Пора. Хватит паясничать. И вдруг… пустота. Что? Кто? Уж конечно, не Поля. Из-за нее все полетело кувырком. Глаза бы его на нее не смотрели. Где Лили и двойняшки? Стул на месте. Но кого на него усадить? Пышное платье — это хорошо. Но только никакой плоти. Из-за ее избытка он теперь на краю пропасти. Епископ! Эту мысль, наверно, небеса подсказали. Епископ Красицкий. Джакомо чувствовал, что тот не откажет. Пытался, правда, робко отнекивался и все же, встретившись глазами с Казановой, согласился, к радости свиты князя Казимежа. Боже, подумал Джакомо, я, наверно, похож на побитого пса. Один епископ это заметил, но он же и увидел во мне человека. Притом человека, нуждающегося в помощи. А те остальные… им лишь бы повеселиться да позубоскалить. Глядят на меня, как на пса, и псом считают или, в лучшем случае, шутом, балансирующим на перекинутом через пропасть канате.

И вот уже на стуле перед ним епископ, раздираемый противоречивыми чувствами: тревогой высокопоставленного служителя церкви, стоицизмом мудреца и желанием позабавиться ценящего остроумие поэта. Рядом сестрички, Этель и Сара, которых нарядили и причесали придворные дамы, только и ждут его знака, чтобы, словно экзотические бабочки, вспорхнуть в воздух. Но у него руки и ноги по-прежнему налиты свинцом. Он способен улыбаться, — кланяться, незаметно поплевывать на пальцы, чтобы лучше слушались, но застрявший в груди комок боли, страха и обиды стесняет дыхание. Ему не расшевелить королевских гостей, не одолеть их холодного презрения, а уж тем более почти нескрываемой издевки. Джакомо явственно ощутил, как падает со своего каната в бездну, как стул с епископом переворачивается и святейшие руки цепляются за что попало, лишь бы не полететь вместе со стулом на пол. Кошмар. Неужто ему суждено такое? Не триумф, а позорная ретирада — крадучись, по стенке, — или кое-что похуже, если кто-нибудь сочтет его выходку оскорблением монаршьего достоинства? Ну и ладно, пускай бросают в темницу, он хоть отдохнет от этой нервотрепки. Рехнулся? Нисколько. Голыми руками его не взять. Никому и никогда. И уж, ясное дело, тем, кто сейчас ждет его провала. Рванул ворот рубашки. Они что, и воздух хотят отобрать?

Резко расправил плечи. Кого он боится? Разве они не такие же смертные? Лишить титулов, содрать богатые одежды — и что останется? Стадо перепуганных людишках. Ему тут же представилась эта картина: втягивающие животы мужчины с бритыми затылками и стыдливо съежившиеся женщины. Острые лопатки, обвислые груди, кривые ноги прячущих лица за веерами насмешниц, дряблые мышцы, гнилые зубы и похожие на свиные хвостики члены премудрых придворных. Браницкий, волосатый, как обезьяна, князь Казимеж с копьем, готовым вонзиться в кого ни попадя. И лишь Катай с вызывающе торчащими грудями, как всегда ослепительная; что это — кара или обещание награды? Да это же библейский Страшный Суд, на котором не они — жалкие, грешные, ничтожные — выносят приговор, а он — уже овладевший собой, сосредоточенный, способный мановением десницы обратить их всех в прах.

Поднял предостерегающе руку — о дне и часе никто не знает, — но не угрожая, не осуждая, нет, просто дал короткий знак девочкам. На секунду придержал их ладошки. Давайте! Это должна быть вспышка, вскрик, полет!