Ёжи Журек - Казанова

— Прекрасен народ, у которого такие предрассудки.

Король кисло улыбнулся, но не потому, что выжал на устрицу лишнюю каплю лимонного сока.

— Возможно. Хотя у меня на сей счет нет иллюзий. Как раз сейчас с этим предрассудком ведется борьба, более ожесточенная, чем с истинными врагами. Ну и в один прекрасный день кто-нибудь из моих прекрасных соплеменников всадит мне пулю в лоб или проткнет шпагой печень. Кто? Какой-нибудь Нововейский, Ромейко или, скажем, Браницкий.

Пресвятая Дева, спасибо тебе! Значит, не о нем речь. Болван. Чуть что, готов наложить в штаны. Нервы никуда. Выпей, Джакомо, и пошевели мозгами. Иначе проиграешь даже то, что выиграл.

— Браницкий? Да это же друг.

— Сатане он друг. Или царскому послу, что, впрочем, одно и то же. Полностью у него на содержании. А кто платит, господин Казанова…

Горячо. Ну, может, не горячо, но тепло безусловно. Как же быть?

— Насколько мне известно, то есть… говорят, он не хочет проливать польскую кровь, избегает схваток с бунтовщиками.

— Бросьте вы. Не хочет с ними расправляться, чтобы не упрочилась моя власть. Пока он им потакает, конфедераты связывают мне руки [40] В 1768 г., когда были уничтожены реформы конвокационного сейма, оппозиция создала конфедерацию в Баре против России и короля-изменника. В 1770 г. конфедераты объявили Станислава Понятовского низложенным, а в 1771 г. пытались его захватить. , а у Москвы сохраняется повод для интервенции. Вот так-то, сударь.

Странно, странно. Но, если король говорит… Что же в таком случае означала сцена на лестнице российского посольства? Ведь он видел своими глазами и слышал собственными ушами.

— Но я случайно, благодаря преудивительному стечению обстоятельств, услыхал, что Браницкий недавно поколотил доносчиков, состоящих на службе у его сиятельства графа Репнина.

Король поморщился; почему — Джакомо понял, едва он начал говорить.

— Не называйте этого дьявола его сиятельством. По крайней мере, при, мне. По крайней мере, когда мы наедине. Что же касается моего друга Браницкого… Подумаешь, задал перцу каким-то ничтожным шпикам. Они же, довольствуясь жалкими крохами, сбивают ему цену. Ох, господин Казанова, чей народ дал миру Макиавелли [41] Макиавелли Николо (1469–1527) — знаменитый политический писатель и мыслитель, положил начало науке о политике. Ради блага и упрочения государства считал допустимыми любые средства. Был 14 лет государственным секретарем республики, проявил в своей деятельности удивительные ловкость, проницательность и изобретательность. — мой или твой?

Джакомо сел поудобнее, отпил глоток вина. Дело приняло новый оборот. Враг. У них есть общий враг. Этот человек угрожает им обоим. У него отнимает любовниц, а у короля хочет отнять власть. Голову ему снести, а не назначать командующим коронного войска.

— Враг.

Это слово прозвучало, точно заклятье: Казанова сам не заметил, как оно у него вырвалось. Станислав Август внезапно поднялся с кресла, подошел к заваленному бумагами секретеру.

— Не он один.

Что делать? Встать, последовать за королем, сменить тему на более безопасную? Нет, сперва осушить бокал, вино и впрямь отменное.

— Меня здесь не любят. Не возражайте, вы очень любезны, но я знаю, что говорю. И, если нетрудно, не шевелитесь. Искусство живописи мне тоже не чуждо. Когда-то я недурно рисовал. Ну и теперь стараюсь не терять сноровки…

Король будет его рисовать! Боже, мог ли он сегодня утром, когда эти мерзавцы осыпали его, застрявшего головой в печи, пинками, вообразить такое? С достоинством распрямился: в профиль или анфас? Разумеется; он не возражает. Во-первых, это большая честь. Во-вторых, не надо ничего делать, ничего говорить — как будто сидишь в заднем ряду. В-третьих, от рисунка будет проще простого перейти к производству расписываемых от руки шелковых тканей.

— Не любят меня. Единственное, что готовы прощать, это баб. Я, разумеется, таковой привилегией пользуюсь, но можно ли целыми днями только одним и заниматься?

Казанова непринужденно усмехнулся. Истинное удовольствие беседовать о таких материях.

— Вообще… как бы это сказать, — можно. Но… не пристало.

Оба прыснули, будто напроказившие мальчишки. Теперь и о французской лотерее можно завести речь. Станислав Август посерьезнел, однако улыбка в уголках губ осталась.

— Это бы мне охотно простили. Но многое другое — ни за что! Я здесь никому не могу угодить. Для одних я — безумец, конфликтующий с Москвой, для других — трус, российская содержанка.