Александр Филимонов - Приди и помоги. Мстислав Удалой

Великий князь понимал, что Борис в чем-то прав. Гораздо больше прав, чем того хотелось. Но теперь уж поздно — даже в угоду этой правоте войну не остановишь. Да и зачем ее останавливать, коли она закончится победой великого князя? Победитель не бывает ни в чем виноват. Раздражаясь на боярина, Георгий язвительно спросил:

— Боишься Удалого? Может — сейчас прямо побежишь?

Борис Юрятич встал и низко поклонился — чтобы Георгий не увидел, как задрожали у него губы. Утихомирив обидную дрожь, выпрямился.

— Моя жизнь, государь, тебе принадлежит. Прикажешь отдать — отдам без слова. И с поля я не бегал никогда. Ты ли этого не знаешь? А советы мои тебе — потому, что о твоей пользе пекусь как умею. Бояре твои молчат, боятся тебе правду сказать. А я что думаю, то и говорю. Ты, государь, мне сам так велел.

Опять он был прав. Но тогда, получается, кто-то другой виноват? Уж не великий ли князь? Нет, нет, прочь все сомнения. Но гадкое чувство в душе у Георгия Всеволодовича, как он ни пытался его прогнать, не проходило. И он; отчетливо понимая, что поступает нехорошо, недостойно, сквозь зубы проговорил:

— А может, братца своего жалеешь, Борис? Добрыню своего. Или встретиться с ним опасаешься?

Красивое лицо Бориса Юрятича побелело так, что борода его казалась не просто черной, а аспидно-черной. Он застыл, глядя мимо князя. Замолчал, устыдившись, и Георгий Всеволодович. Так сильно он Бориса еще никогда не обижал. Тишина в шатре повисла такая, что можно было разобрать, как стражники, сидящие на почтительном расстоянии от княжеского шатра, вполголоса беседуют о бабах. Чей-то молодой, ломающийся голос произнес: «…и сисястая она, и жопистая». Приглушенный смех нескольких человек заставил Бориса Юрятича вздрогнуть. Он потер лицо рукой, и оно начало понемногу оживать. Не глядя на князя, заговорил тихо:

— Государь…

— Ладно, ладно, Борис. Не то я сказал, — поспешил остановить его Георгий Всеволодович. — Ну, не сердись — погорячился…

— Нет, государь, дай сказать мне. — Боярин уже оправился, смотрел князю в глаза. — Брата Добрыню я помню и люблю. Пять лет его не видал — а всегда помнил. Он мне родной человек. Да что! Его жена и моя — тоже ведь сестры родные. Ты знаешь. Хоть он и князю Константину служит, врагу твоему, а роднее у меня во всем свете никого нет. Нет, государь, погоди. Дай сказать. Я не про Константина хочу. Вам меж собой разбираться, а я судить о том, может быть, и права не имею. Я вот что. Брат мне Добрыня или не брат — то от дела в стороне. А вот государь мой — ты, Георгий Всеволодович. И это для меня превыше всего!

Голос Бориса прервался — словно боярин поперхнулся чем-то. Он немного подождал, покряхтел, прокашлялся. И, уже веселее, закончил:

— И Добрыня, не в обиду тебе будь сказано, своему князю служит. Как и я тебе — с малолетства. Так вот, представь-ка, государь: встретимся мы с братом в поле! Как думаешь — кто одолеет?

Георгий, не удержавшись, фыркнул. Но тут же нахмуренно глянул на Бориса. Терять ближнего боярина ему не хотелось.

— Вот так-то, государь, — улыбнулся Борис Юрятич. — С поля я не побегу, не сомневайся. Но говорю тебе честно: как Добрыню увижу — отойду подальше. А то ведь и поздороваться с ним не успею. Мигом располовинит! И не заметит даже. Ты его в бою видал?

— Не видал. Но слышал много.

— А я видал. Мы с ним на поганых ходили. Рядом рубились.

Борис собирался уже начать рассказывать Георгию Всеволодовичу о воинских подвигах Добрыни, но тут понял, что теперь сам допускает оплошность. Потому что на пути великого князя завтра или послезавтра — когда битва начнется — может оказаться ненароком и сам Добрыня. Поэтому он замолчал, принялся жевать что-то. Георгий тоже был доволен тем, что неприятный разговор кончился, но напустил на себя все же надутый вид. Так было легче ощущать себя со всех сторон правым.

Не разговаривали друг с другом до самого обеда. В сопровождении ближнего боярина Георгий Всеволодович обходил стан, осматривал войско, выслушивал доклады воевод и сотских. В самый дальний конец стана, где расположился Плоскиня со своим полком объединенной сволочи, он заходить не стал, удовлетворился тем, что издали некоторое время рассматривал разбойников. Те вели себя смирно, сидели кучками возле костров, верно готовя пищу. Если глядеть на них издалека — не вызывали опасений. Тем не менее великий князь, подозвав воеводу, который должен был распоряжаться бродниками в бою, велел:

— Скажи этому… Плоскине этому — пусть знает и своим передаст: за ними пригляд будет. Если начнут своевольничать или — того хуже — с поля побегут, то приказ мой: рубить всех нещадно. У людей наших рука не дрогнет, так и скажи.