Павел Осипов - В НЕБЕ КАСПИЯ записки летчика

Из глубины посёлка донёсся отдалённый ритмичный стук двигателя. Вскоре комната озарилась мигающим светом. Агриппина Васильевна пристально посмотрела на большую электролампу, которая, как маяк, навела её мысль на далёкое туманное прошлое.

– Летим, и вдруг Кулалы, – говорила она, – маленький, узенький, как серпочек, лежит. А ведь это моя земля. Всю-то жизнь почти там прожила. – И Агриппина Васильевна заметила, как Петров при последних словах особенно насторожённо стал её слушать.

– И деток неплохих вырастила, – вставил Лукин.

– Вырасти-ка вот! Знаешь, как одной-то всех на ноги поднять? Чтобы делала, коли не власть наша советская?

Петров, подогреваемый любопытством, с ещё большим вниманием следил за разговорившейся Агриппиной Васильевной, и только тут он заметил орден, висевший у неё на груди. Над лучистой золотой звездой в бордово-красной планке Петров прочёл драгоценные слова «Мать-героиня».

А она, тяжело вздохнув, как бы с укором сказала Лукину:

– Да и тебе бы не больше, как быть на побегушках…

– Власть советская – это же ты, Васильевна… – медленно поднимаясь и краснея, Лукин обвёл рукою вокруг стола: – Народ! Понимаешь, весь наш народ! Народ породил эту власть. Не одну битву он выдержал за неё. Вечно будет он ею дорожить. – И, сжимая в широкой ладони ремень, Лукин продолжал: – Немало людей полегло. Всё ради чего? Чтоб мирным трудом народ жизнь украшал свою. Чтоб не было больше войны. Чтоб спокойно доживали отцы и такие же, Васильевна, как вы, наши матери. – Затем, смахнув проступившие на лбу капельки пота, садясь, тихо закончил: – Вот так твои Николай и Андрей в тяжёлый 1942-й отдали себя, лишь бы Родина жила.

Не хотела Агриппина Васильевна будоражить Лукина. Кому, как ни ей, известно его безрадостное детство. Кто, как ни она, перестрадала за него и за детей своих, гнувших спины на хозяев рыбных промыслов…

У неё это вышло так случайно. И вот он опять, затронутый нечаянно обронённым ею словом, упомянул о минувшем несчастье людей. Напомнил ей о погибших сыновьях, горькие воспоминания переполняли её сухую грудь. Клокотали в ней, подпирая к горлу, обжигающие комья, душили и выжимали слёзы из давно выплаканных глаз.

– Хватит, Васильевна! – подняв наполненный бокал, сказал Лукин и предложил гостям выпить.

А когда горечь воспоминаний улеглась, Агриппина Васильезна спросила:

– Что это на самолёте ни качнёт, ни тряхнёт тебя, словно в горнице сидишь?

– Это вам, Агриппина Васильевна, повезло, – отставляя тарелку, объяснял Петров. – Самолёт, так же как и корабль на море, качает. Бросает вверх, вниз, в стороны, а если поблизости гроза, то тут уж держись…

– Одним словом, Агриппина Васильевна, по-нашему это болтанка называется, – не отрываясь от тарелки и усердно работая ножом, вставил второй пилот Вася Сиваков.

Все обратили внимание на его склонённую над тарелкой голову с редкими русыми на косой пробор волосами. А он, не шевельнув ею, продолжал:

– Вот над морем, скажем, или ночью, рано утром, вечером и в хмурый пасмурный день с моросящим дождём, самолёт летит спокойно, как в молоке, по-авиационному говоря. Но в ясный знойный полдень, когда по небу разбросаны белые, пышные кучевые облака, – он поднял своё со вздёрнутым носом лицо, – вот тут-то воздух, как бурливый океан.

– Нет, всё не то, – старательно обдувая блюдечко с чаем, – возразила Агриппина Васильевна, – плох ваш океан. Говоришь, качает, а волны не видно. Да и убиться можно, высотища-то, страсть какая. Вот на море, как поднимем, бывало, с мужем парус, да как пустим реюшку по зелёным волнам, она, будто птица, только брызги в сторону. Простор, простор какой, аж на душе широко и весело!

– Да так и утонуть можно, глубина-то какая, опасно, – подшутил Лукин.

– Ну, ты не злоязычничай!

– Виноват, Васильевна, – смущённо ответил Лукин и, взяв со стола блюдо с жарким, попросил: – Продолжай, Васильевна, продолжай!

– Бывало, ветер к западному берегу льдины с залёжками тюленя натащит. Становится слышно, как белки, словно грудные дети, плачут. Залёжка почти домой пришла. Тут всем селом на лёд выбегаем. Прыгаем через трещины. Лезем через торосы. И страх, что льдина может от берега уйти, и тяжесть пути – всё забываешь, лишь бы с добычей вернуться. Этим мы, бабы, с ребятишками занимались. А мужчины далече в море на чунках выходили. День и два их ждём. Привезут тюленя, отогреются. Тем временем мы им крутых, крутых – вот с эту тарелку, лепёшек настряпаем. Уходя, они их вот так, – и Агриппина Васильевна, встав, ловко положила тарелку на грудь и запахнула полой кофты, – это, чтоб на морозе она у тела грелась… И снова ждём. – Вздохнув, она как-то скорбно произнесла последние слова. – Однажды ночью шторм занялся. На острове оставались дети да женщины. А ветер так завывал в чердаках, аж по коже мороз пробегал. Поднялась и зашуршала ракуша. Хлопали ставни, я вышла прикрыть их и не увидела огня маяка. Небо, остров и море, казалось, стали одной тёмной ямой. «Что будет, что будет?» – думала я. К утру затихло. На берег все бегут, бегу и я. Мелькают бабьи платки и быстрые ребячьи ноги. Слышу крики. Лёд оторвало! Лёд от берега пошёл!