Анатолий Субботин - За землю Русскую

— Нефедом, — ответил силач. Наивная белозубая ухмылка все еще не исчезла с его лица, но лазурь, оживлявшая глаза, поблекла.

— Нефед… Даст бог — упомню. Иди, ломай черемушку!

Нефед исчез. На тесовой крыше церковки мирно воркуют два сизых голубя. Оставшийся у восковарни холоп, почуяв недоброе за ласковой речью Глины, тряхнул взлохмаченными волосами.

— За какую вину твое наказание нам, ключник?

— Что ты, отроче, какое же наказание? — с силой хлопнув себя по шее, куда присосался слепень, осклабился Глина. — Утро долгое было, а вы ни круга воску не налили. Постегаете друг дружку — обоим польза от того и обиды не будет. Коли б я стражу велел постегать вас, наказание было бы, а я не велел. Зачем? Кто умен, тот и без стража поймет, как радеть владычным холопам дому святой Софии.

Глина, сказав это, обнажил голову. Лысое темя его лоснилось на солнышке. Терпение, которое проявлял он, дожидаясь возвращения Нефеда, удивило холопа. Ни тени гнева или другого неприязненного чувства не отражалось на лице попа.

— Молви, отроче, свое имя! — велел.

— Семеном зовут люди.

— Ишь ты, тезка мой. А по прозвищу?

— Лузга.

— Семенко Лузга… Что же ты, раб божий Семен, глазищами меня ешь? — Глина внезапно оборвал сладкую речь, с лица его сбежала улыбка. — Благословением владыки архиепискупа преподано мне блюсти вотчинку святой Софии и людей, обитающих в ней.

— Почто к прутьям-то приговорил?

— Мой суд — божий суд, — наставительно произнес Глина. — Далеко ты от бога живешь, отроче. В писании сказано: «Кого люблю, того наказую». Мое место близко к богу. Все, что содеяно мною, ему видно. А рабу приличествует в смирении и со страхом исполнять волю наставников.

Долго поучал поп стоявшего перед ним в угрюмом молчании Лузгу. Первая заповедь холопа, говорил он, — преданность господину, вторая — смирение, третья — послушание. Воля наставника — милость, а боль — наказание за грех.

Вернулся Нефед. Он молча бросил перед Глиной гибкие прутья черемушника и застыл, растерянно опустив руки. Глина взглянул на него. Что-то жесткое и хищное на мгновение сверкнуло в глазах попа. И как бы боясь выдать себя, он наклонился, выбрал прут; пропустив его сквозь сжатый кулак, оборвал листву.

— Бери, отроче! — Глина протянул Лузге гибкую, упругую черемушку. — Не играй, силу окажи. Подивись, каков он, — указал на Нефеда. — Верзилище перед тобой. А ты, Нефеде, — Глина тронул плечо холопа, — не запамятовал ли, что велено? Скидывай портовье, припади брюхом на мураву и лежи. Похлещет тебя Семенко Лузга, а как скажу я «довольно» — ты возьмешь черемушку и вернешь Лузге то, что от него принял.

Жадный взгляд попа словно впился в распластавшееся на зелени лужайки сильное тело Нефеда. Всякий раз, когда прут, извиваясь и свистя, опускался, оставляя после себя зловещий ярко-багровый рубец, оно вздрагивало, плотнее приникало к земле. Холоп молчал. Точно не по нему, а по разомлевшей от зноя земле, вымахивая руку, хлестал Лузга. Ни страдания, ни боли — ничего нельзя было прочесть в широко открытых, немигающих глазах мужика. Обида за позорное наказание, затаенная ненависть к бездушному ключнику слились в его взгляде и, остекленев, застыли в нем.

Глина упивался сознанием своей власти. Он наслаждался тем, что Нефед, от одного взмаха руки которого не осталось бы мокра на том месте, где стоит ключник, — этот Нефед покорно лежит в прахе. Наказывая холопа, Глина словно мстил ему за его силу, за давешний смелый и открытый взгляд… Глина желал одного: чтобы все во владычной вотчине и подле нее страшилось его слова и взгляда.

Когда на теле Нефеда багровые рубцы слились в одно припухшее и обрызганное кровью зарево, Глина молвил:

— Остановись, отроче! Ишь как ты его украсил… Теперь сам скидывай одежонку, погляжу, как он тебя.

Опускается роса. В открытый волок оконницы льется прохладный вечерний воздух. Солнечные лучи, замирая, последними, уже не греющими бликами играют на крышах хором.

Ефросинья одна в горнице. Вот-вот скроется солнце, окунувшись в вершины бора, темнеющего синим отрогом на плоских холмах за Ситенкой. Васена убежала с девушками по малину за Нелезень. Ермольевна с утра ушла на Липну, пора бы уж ей обратно… Васенька обещал вчера быть нынче к полудню, а вот уж и вечер, друга милого все нет; и вести не дал о себе.

Грустно Ефросинье. Радость и счастье испытала она, вырвавшись на волю из хором Твердиславича. Боярышней жила там, а был ей терем хуже кельи в дальнем монастырьке. Сушит девушку страх. Не боярина страшно, а больно, что друга нет близко. «Разлюбил, может, потому и нет, — думает Ефросинья. — А я-то жду, убралась, как на праздник, душу свою отдала ему, счастье девичье».