Антон Хижняк - Даниил Галицкий

Двадцать пять поприщ! Так близко! Иванко колеблется. Быстрее ехать, там ждет Роксана! Но лесник сказал верно, кони сильно устали, и ребята просят передышки, надоело уже трястись верхом. Нехотя соскакивает Иванко с коня, а ребятам этого только и нужно — они с шумом спрыгивают на землю.

Иванко низко, до самой земли, кланяется старику, то же самое делают и его спутники.

— Доброго здоровья вам, дедушка! — почтительно произносит Иванко. — Живите еще много лет!

Обрадованный старик заливается смехом. Когда он смеется, во рту у него сверкают белые-белые, крепкие зубы.

— Мне жить? — будто удивленно спрашивает он. — Это вам жить, а мне умирать скоро.

— Сколько же вам лет, дедушка? — спрашивает кто-то из парней.

— Лет? Лет, может, и немного… А может, и много. Вот от весны считаю, верно, что восемь десятков и девять.

Иванко хотел сказать, что в таком возрасте столь быстро не ходят, но постеснялся. Старик пробежал вперед, осмотрел всех лошадей — не подопрело ли под седлом, не захромал ли чей конь.

— Ко мне сюда! — показал он на тропинку, которая начиналась за ветвистым дубом на повороте.

Он бодро пошел впереди, за ним Иванко, ведя в поводу коня.

— А ты удивился, — сыпал словами разговорчивый лесник. — Мне обо всем рассказал Теодосий — он у меня ночевал, — и о тебе все сказал, и про ладу твою. И я молодым был, вот так, как ты, летел к своей. Давно все это было, а я помню! — Словно удивляясь, старик задержался на последнем слове и добавил: — Помню.

От неожиданности Иванко покраснел. Хорошо, что старик не обернулся и не увидел, как загорелись у него щеки. А лесник, обрадовавшись людям, говорил без умолку — ему надоело сидеть бобылем в лесу.

— Я ладу твою знаю, видел ее на княжеском подворье. Такая, как солнце! Не наглядишься… И родится же такая краса! Я бывал там, да не знал, что для тебя блюдет она себя. А что Роксаной называется — это я знал. Водицы давала мне. Это… — Дед начал вспоминать. — Да, да, это было в прошлом году… О чем бишь я говорил? — Старик сбился. — Ага, о водице. Сильная жара стояла, был я тогда на княжеском подворье, — мед отвозил. Внутри жжет, пить хочется, а она идет из терема. «Дай, говорю, дочка, водицы старику». Улыбнулась, сбегала за ведерком, достала из колодца и вот такой ковш набрала. «Пейте, говорит, на здоровье». Я промочил во рту, да и говорю ей: «А пью я за твое здоровье, чтобы тебе храброго да хорошего мужа найти». О тебе я и не ведал, что ты у нее на мысли. Когда выпил, глянул на нее, а она чуть не плачет. Думаю, обидел кто-то ее. Говорю: «Может, тебя твой ладо бросил? Так кто же он, что такой цветок смял?» А она только и сказала: «Нет, не бросил меня никто». И убежала. И не знал я ничего, а это Теодосий об всем рассказал.

Иванко не пропускал ни единого слова. Теперь он уже и не жалел, что остановились тут. Какой хороший этот дедушка, словно родной! Вот этими руками брал он ковш из рук Роксаны, разговаривал с ней…

— А вот мы и дома, — услыхал Иванко и как бы очнулся ото сна.

Хотелось, чтобы старик еще и еще рассказывал о Роксане. Они вышли на зеленую полянку. Слева под деревьями прилепилась маленькая клеть-землянка, возле нее два стога сена.

— Снимайте седла, пускайте коней пастись, поить потом будете, пусть остынут. А сами умывайтесь, вот моя вода. — Дед показал на ручеек, протекавший у пригорка, невдалеке от клети.

Путники расположились прямо на траве и лакомились душистым медом, а старик все подливал его в широкие глиняные миски.

— Вот только хлеба у меня мало. — Он вынес из клети два каравая. — Да ничего, ешьте, я несколько дней и так обойдусь. Такие дорогие гости.

У путников было еще немного и своего хлеба, который им дали в оселище.

После такого сладкого полдника все разлеглись на траве.

— Отдохните, отдохните часок, я вас подниму. — Старик чувствовал, что Иванко рвется во Владимир. — А мы с тобой посидим.

Иванко с радостью согласился, потому что лесник рассказал еще о Роксане, как ее хвалит Светозара. А потом и о своей жизни поведал.

— Давно я тут, в лесу, один — до того еще, как Роман в Галиче князем стал. В оселище за Владимиром я жил. Лютый такой боярин у нас был, все ему не так — и ржи ему мало, и меду мало, и с вевериц шкур недостаточно. И все ко мне пристает; может, и я виновен, что когда-то его тиуна со двора прогнал. Донимал он меня, хоть в могилу ложись. Детей кормить нечем, и голые они, а он все — давай, давай! Невзлюбил меня тиун. Я Христом Богом молю его: «Дай дышать!» А он мне: «Вонючий смерд, еще и языком будешь молоть!» Прицепился он ко мне — не было уже сил терпеть. Приехал раз в мой двор, я к нему, а он перепугался и убежал. У меня и в руках ничего не было, только злость такая взяла — обо всем забыл и погнался за ним, может, и ударил бы, а может, и нет. А он конюха своего, который на возку его возил, схватил за руку и кричит: «Ты видел, как он меня бил?» Тот говорит: видел. Плохой был человек, этот конюх, свой такой же, как и я, а пакостливый. Бывает, уродится такое, что всех ненавидит.