Всеволод Соловьев - Пансион

И вдругъ, несмотря на все мое волненіе, на тоску, страхъ и ужасъ, я тоже улыбнулся ему въ отвѣть и сразу почувствовалъ, что люблю и его, и его старый потертый фракъ, и его красный носъ, и слезящіеся глазки, и безобразную, плохо прикрывающуюся волосами шишку,

Я бодро подошелъ къ Иванову и вопросительно взглянулъ на него. Онъ посадилъ меня рядомъ съ собою и сталъ задавать мнѣ вопросы, сначала изъ русской, потомъ изъ всеобщей исторіи.

Если-бы не было здѣсь страшнаго Тиммермана, я не сталъ-бы смущаться, но теперь, на первыхъ порахъ, мнѣ трудно было набраться храбрости. Впрочемъ, я скоро оправился, забылъ о Тиммерманѣ, видѣлъ только улыбавшееся доброе лицо Иванова и хорошо отвѣтилъ почти на всѣ вопросы.

— Молодецъ! — сказалъ учитель и, обращаясь къ моей матери, прибавилъ:- изъ исторіи мы и въ третьемъ классѣ не осрамимся!

Затѣмъ онъ всталъ, неуклюже раскланялся, обмѣнялся со мной улыбкой, будто мы были старые знакомые и, согнувшись, немного волоча правую ногу, вышелъ изъ пріемной.

— Très bien! très bien, mon entant! — проскрипѣлъ Тиммерманъ.- Maintenant venez un peu… скажите мнѣ, что вы знаете, чему вы учились изъ другихъ предметовъ?

Я съ запинкой, путаясь съ словахъ, сталъ объяснять свои познанія. При этомъ я часто поднималъ на мать умоляющій взглядъ. Но она сидѣла съ напряженнымъ выраженіемъ въ лицѣ и вообще съ такимъ видомъ, будто сама экзаменовалась.

Скоро, однако, все испытаніе было окончено, и Тиммерманъ сказалъ, потирая себѣ несъ:

— У насъ приготовительный классъ, затѣмъ первый, второй и такъ до шестого. Шестой самый высшій и изъ него молодые люди, какъ вамъ извѣстно, поступаютъ въ университетъ. Вашъ сынъ поступитъ во второй классъ. Одно жаль, что онъ плохо знаетъ нѣмецкій языкъ, только, кажется, у него хорошія способности, и я надѣюсь, онъ скоро научится. Потомъ латинскій языкъ… дѣти начали его во второмъ классѣ съ сентября, но я самъ его подготовлю и онъ въ мѣсяцъ нагонитъ товарищей.

— Да, у него хорошія способности, — сказала моя мать:- но только онъ очень нервенъ, и ему сразу нельзя много заниматься.

— О, не безпокойтесь, ему не будетъ трудно, онъ почти по всѣмъ предметамъ готовъ для третьяго класса, такъ что ему придется только заняться нѣмецкимъ и латинскимъ языкомъ.

Было рѣшено, что меня привезутъ окончательно черезъ день. Моя мать вручила Тиммерману деньги, онъ помчался въ «учительскую» и скоро вернулся съ роспиской. Затѣмъ онъ потрепалъ меня но плечу и сказалъ: — «M-m… mon enfant, au revoir! l'espére — vous vous trouverez bien chez nous.

Послѣ этого онъ съ любезными поклонами проводилъ насъ въ переднюю и скрылся.

Когда мы очутились опять въ каретѣ, выѣхали изъ воротъ, и прозябшія лошади быстро понесли насъ по направленію къ дому, мать обняла меня.

— Ну, что, вѣдь, кажется, не страшно?

— Нѣтъ, не страшно, и знаешь, мама, вѣдь, этотъ учитель исторіи, Ивановъ, онъ должно быть очень добрый… отчего у него шишка?

— Какая шишка?

— А на лбу, подъ волосами…

— Я не замѣтила.

Всю дорогу я молчалъ, разбираясь въ только что испытанныхъ впечатлѣніяхъ. Я вспомнилъ страшный скелетъ и сообразилъ, что буду спать рядомъ въ комнатѣ. Нервная дрожь пробѣжала по моему тѣлу. Я хотѣлъ сказать объ этомъ матери, но мнѣ стыдно стало за мою трусость и я постарался не думать о скелетѣ.

Было половина девятаго вечера. Въ большой, длинной и холодной пансіонской залѣ, тускло освѣщенной масляными лампами, стоялъ несказанный гамъ. Здѣсь собралось послѣ ужина болѣе полутораста тиммермановскихъ пансіонеровъ отъ десятилѣтняго до двацатилѣтняго возраста. Всѣ эти мальчики и юноши разминали свои засидѣвшіяся ноги, бѣгали, кружились, наскакивали на товарищей, «подставляли ногу», дрались, кричали, бранились, хохотали. Другіе, — такихъ, впрочемъ, было немного — степенно расхаживали, искусно лавируя между наскакивавшими на нихъ товарищами.

Два гувернера, одинъ французъ, другой нѣмецъ, если-бы и хотѣли — не могли ничему помѣшать, не могли водворить никакого порядка и только по временамъ выговаривали свое:

«Silence! „Ruhig!“

Но на нихъ никто не обращалъ вниманія.

Несмотря на все это оживленіе, зала все-же имѣла унылый видъ. Закоптѣлый потолокъ и стѣны, окрашенныя въ зеленую сухую и мѣстами уже облупившуюся краску, заледенѣвшія окна съ коленкоровыми шторами, принявшими отъ пыли сѣрый цвѣтъ. По стѣнамъ узенькія деревянныя скамьи.

Полторы сотни дыханій еще не успѣли нагрѣть эту холодную комнату и къ тому-же отъ оконъ дуло страшно.