Всеволод Соловьев - Пансион

— Что же это вы, сговорились?

Я вспыхнулъ.

— Да, — сказалъ я:- мы съ младшаго класса учились у господива Иванова, мы его любимъ и уважаемъ… Теперь намъ не дали докончить съ нимъ четвертый классъ — это оскорбительно и для него, а для насъ.

— А я тутъ при чемъ? — съ усмѣшкой замѣтилъ Решманъ. — Такъ вы не хотите отвѣчать?

— Никто вамъ не отвѣтитъ…

— Вотъ какъ! Ну, это увидимъ.

Я вернулся на свое мѣсто и хлопнулъ пюпитромъ. Гвалтъ и шумъ поднялся страшный. Но вдругъ Решманъ ударилъ кулакомъ по столу и крикѣулъ:

— Молчать! Не шумѣть, не то всему классу будетъ плохо!

Въ этомъ никѣмъ нежданномъ окрикѣ сказалась большая сила самоувѣренности. Всѣ, глядя на этого учителя, думали, что онъ смутился, даже струсилъ, — и вдругъ такъ кричитъ! Въ классѣ мгновенно стихло. Вызванный Решманомъ ученикъ, Мамиконіанцъ, или въ русскомъ переводѣ — Мамиконовъ, хотя не особенно твердо, но все-же отвѣчалъ урокъ своимъ гортаннымъ говоромъ.

— Что же это, господа? — растерянно обратился я къ сосѣдямъ.

Мнѣ ничего не отвѣтили. Я съ азартомъ хлопнулъ крышкой пюпитра. На сосѣдней скамьѣ отозвался мнѣ въ тонъ Вертоградовъ, въ другомъ концѣ класса хлопнулъ Венде. Но я видѣлъ, какъ сосѣдъ Венде армянинъ Мирзоевъ, далъ ему тумака и сталъ что-то внушительно объяснять. Воцарилось полнѣйшее молчаніе, только Мамиконовъ робко отвѣчалъ свой урокъ. Вся кровь бросилась мнѣ въ голову.

— Подлецы! — крикнулъ я, и выбѣжалъ изъ класса.

Я бродилъ по корридору, шатаясь, какъ пьяный. Негодованіе, бѣшенство душили меня.

Въ это время раздался, звонокъ. Я видѣлъ, какъ изъ четвертаго класса вышелъ Решманъ спокойной, мѣрной походкой.

Я кинулся въ классъ.

— Господа, развѣ это благородно?.. Развѣ это товарищество?!

Меня мигомъ окружила толпа, главнымъ образомъ, состоявшая изъ силачей армянъ; впрочемъ, были тутъ и русскіе, и нѣмцы. Меня притиснули въ уголъ.

— А, такъ ты насъ подлецами всѣхъ обозвалъ!.. что-жъ ты думаешь, мы такъ это и будемъ слушать и облизываться, bête féroce que tu es! (любимое пансіонское выраженіе, сохранившееся и въ старшихъ классахъ). Вотъ тебѣ!.. вотъ!..

Два сильныхъ армянскихъ кулака треснули меня въ грудь.

Я разсвирѣпѣлъ и сталъ отбиваться, нанося удары и вправо и влѣво. Но я былъ одинъ, а ихъ человѣкъ двадцать. Удары сыпались на меня и вдругъ кто-то такъ хватилъ меня въ спину, что я застоналъ и рухнулся на полъ.

Тогда толпа разступилась, два, три товарища изъ не бившихъ меня, но и не защищавшихъ, такъ какъ никто не пришелъ мнѣ на помощь во время драки, подбѣжали теперь ко мнѣ, подняли меня и посадили на скамью.

Урокъ этотъ опять былъ послѣдній. Черезъ минуту классъ опустѣлъ. Я былъ почти въ забытьи. Два оставшихся со мной товарища схватили стоявшій на каоедрѣ графинъ съ водою — брызнули мнѣ въ лицо. Я очнулся; меня заставили выпить воды. Прошло нѣсколько времени.

— Веригинъ, да неужели ты не можешь идти?

— Могу! — слабымъ голосомъ произнесъ я, кашлянулъ — и отплюнулъ кровью.

Товарищи тревожно переглянулись. Я всталъ на ноги, сказалъ имъ «спасибо», съ ихъ помощью вышелъ изъ класса, дрожавшими руками надѣлъ на себя пальто и фуражку, и уже самъ не помню какъ вышелъ на крыльцо и сѣлъ въ пріѣхавшую за мной пролетку.

Къ вечеру я лежалъ въ жару. Побои оказались очень сильны и я послѣ того года два сильно страдалъ спиною и лѣчился у Захарьина. Въ пансіонъ я, конечно, не вернулся больше. Да и самому пансіону пришелъ конецъ. Старшіе воспитанники натворили нѣчто несказанное. Произошелъ крупный скандалъ. Тиммерманъ долженъ былъ покинуть свою педагогическую дѣятельность и сдалъ пансіонъ какому-то Тимму. Но звѣзда этого разсадника просвѣщенія померкла и ужъ не засвѣтилась больше.

1917