Всеволод Соловьев - Пансион

— Ну что, Ганекъ, не соскучился, хорошо тебѣ было? больно тебя драли? — спрашивалъ дядя.

Но я даже ничего не отвѣчалъ ему, а въ свою очередь спрашивалъ на сколько времени уѣхала мама, что дома, всѣ-ли здоровы?..

Бабушка, увидя меня, такъ и всплеснула руками.

— Ганя, батюшка, да въ какомъ это ты видѣ?.. На что это похоже?.. Да ты, никакъ, цѣлую недѣлю не умывался? — повторяла она, оглядывая меня.

Сама она была воплощеніемъ чистоты и всякаго порядка, а я могъ изумить кого угодно. Я объяснилъ бабушкѣ, какимъ образомъ умывался всѣ эти дни.

— Нѣтъ, это такъ нельзя! — сказала она. — Завтра же я поѣду къ Тиммерману…

Я хотѣлъ бѣжать отыскивать сестеръ и брата, но оказалось, что они гуляютъ. Тотчасъ же бабушка велѣла приготовить ванну, и когда дѣти вернулись съ прогулки, я уже былъ вымытъ, причесанъ и одѣтъ.

Я еще въ пансіонѣ думалъ о томъ, какъ это будетъ хорошо увидаться съ дѣтьми, какъ я буду имъ разсказывать все, все, въ какой ужасъ они придутъ отъ того, что пришлось мнѣ пережить. И вотъ ничего этого не случилось. Я сразу замѣтилъ, что дѣти встрѣтили меня равнодушно и даже ни о чемъ не спросили, а когда я сталъ передавать сестрѣ Вѣрѣ свою одиссею, она вдругъ перебила меня замѣчаніемъ, что я навѣрно все это выдумываю, что, конечно, ничего такого не можетъ быть и что ей вообще, вовсе не интересно знать, какъ живутъ и что дѣлаютъ мальчики въ пансіонѣ. Я обратился къ младшимъ дѣтямъ, но они убѣжали, и я почувствовалъ себя, пожалуй, еще болѣе одинокимъ, чѣмъ въ пансіонѣ.

Я сталъ бродить по комнатамъ, хотѣлъ было забраться въ кабинетъ отца, въ комнату матери; но кабинетъ былъ запертъ, а въ комнатѣ матери было какъ-то такъ тихо, что мнѣ стало даже жутко. Тогда я рѣшилъ, что самое лучшее — приняться за приготовленіе уроковъ, чѣмъ и занимался до самаго обѣда. Обѣдъ нѣсколько развлекъ меня. Я ѣлъ за двоихъ и, конечно, разсказалъ о томъ, какъ кормятъ у Тиммермана. Но тутъ Вѣра крикнула:

— Выдумываетъ, выдумываетъ!

Не повѣрила и бабушка.

— Ну, ужъ это что-то такъ, да не такъ! — сказала она. — Конечно, нельзя требовать, чтобы въ пансіонѣ былъ такой обѣдъ какъ дома. Что жъ, пріучись, въ жизни ко всѣму привыкать надо!

И она при этомъ вздохнула.

Все же я безъ всякаго труда уговорилъ ее почаще присылать мнѣ изъ дома съѣстное. Однако, насчетъ умыванья такъ и осталось: бабушка къ Тиммерману не поѣхала…

Дни стали проходить за днями. Я мало-по-малу освоился въ пансіонѣ и привыкалъ ко всѣмъ его ужасамъ. У меня все еще было такъ тоскливо на душѣ, что я даже радъ былъ необходимости работать черезъ силу. Я дѣлалъ быстрые успѣхи въ латинскомъ и нѣмецкомъ языкахъ, и Тиммерманъ, наконецъ, кончилъ тѣмъ, что сталъ послѣ каждаго урока меня похваливать.

— Mm-m… mon enfant, èa уа bien, très bien!

При этомъ онъ легонько похлопывать меня по щекѣ своей красной и всегда холодной рукою.

Но эта усидчивость въ работѣ и прилежаніе прибавили къ первымъ моимъ житейскимъ разочарованіямъ еще новое разочарованіе, о которомъ слѣдуетъ упомянуть, такъ какъ оно оставило сильный и долгій слѣдъ въ моей жизни.

Самымъ строгимъ, хотя и справедливымъ учителемъ во второмъ классѣ былъ нѣмецъ Фреймутъ. Онъ уже замѣтилъ, что я прилежный ученикъ и обращалъ на меня большое вниманіе, какъ на одного изъ самыхъ слабѣйшихъ въ нѣмецкомъ языкѣ. Онъ то и дѣло вызывалъ меня.

Собственно преподаваніе его заключалось въ трехъ вещахъ: въ выучиваньи наизусть грамматическихъ правилъ по тетради, составленной имъ самимъ, въ выучиваньи наизусть стихотвореній Уланда и, наконецъ, въ такъ называемыхъ «сочиненіяхъ», т. е. письменной передачѣ по-нѣмецки того, что Фреймутъ разсказывалъ.

Я училъ наизусть очень легко и всегда отвѣчалъ урокъ безъ запинки. Но эти «сочиненія» въ первое время представляли для меня страшную трудность, такъ какъ я понималъ никакъ не больше четверти изъ того, что разсказывалъ Фреймутъ. Тутъ мнѣ на помощь являлся мой сосѣдъ и другъ, Алексѣевъ, мальчикъ неспособный и лѣнивый вслѣдствіе болѣзни, но довольно хорошо знавшій нѣмецкій языкъ. Онъ передавалъ мнѣ по-русски разсказъ учителя, служилъ мнѣ лексикономъ незнакомыхъ словъ.

Такимъ образомъ я кое-какъ два раза смастерилъ сочиненія. Я изрядно потрудился надъ ними, но они все-же вышли изъ рукъ вонъ плохи, а Фреймутъ, не принявъ во вниманіе трудностей, съ которыми я долженъ былъ бороться, оба раза поставилъ мнѣ по двойкѣ.

Я чувствовалъ, что сдѣлалъ все, что было въ моей власти, и эти двойки казались мнѣ несправедливостью. Но все-же я съ достаточнымъ спокойствіемъ перенесъ ихъ.