Всеволод Соловьев - Пансион

Онъ ушелъ. Я очнулся. Мы теперь были въ небольшой пріемной, уставленной старинной краснаго дерева мебелью, съ зелеными кожанными сидѣньями. Огромные, тоже краснаго дерева часы въ водѣ какой-то башни, возвышавшейся чуть-ли не до самаго потолка, степенно и глухо отбивали секунды, и ярко-блестящій, тяжелый маятникъ тихо ходилъ взадъ и впередъ за стеклянной дверцей.

— Раня, что это ты такъ странно смотришь? — ласково проговорила мать, порывисто обнявъ меня и цѣлуя. — Неужели трусишь?

— Нѣтъ, мама, я нисколько не трушу.

Но я ей солгалъ. Я трусилъ страшно и при этомъ мнѣ было такъ тяжело, что хотѣлось даже плакать. Однако, я тотчасъ-жо принялъ бодрый и спокойный видъ и чинно сѣлъ подлѣ матери.

Намъ пришлось ждать недолго. Дверь отворилась, въ пріемную дробнымъ шагомъ, будто подгоняемый кѣмъ-то, не вошелъ, а почти вбѣжалъ Тиммерманъ. Это былъ маленькій, плотный нѣмецъ, лѣтъ, около пятидесяти, съ некрасивымъ, краснымъ, очень серьезнымъ и старавшимся казаться еще серьезнѣе лицомъ, съ большою лысиной, прикрываемой, длинной прядью черезъ всю голову зачесанныхъ волосъ. Но такъ какъ Тиммерманъ спокойно сидѣть и ходить не умѣлъ, а постоянно двигался и носился, то прядь эта очень скоро слетала со своего мѣста, обнаруживая именно то, что должна была скрывать, и производя довольно неожиданный и странный эффектъ.

При этомъ онъ имѣлъ обычай, когда двигался, склонять голову на сторону, что довершало его сходство съ оторвавшейся отъ тройки на всемъ скаку пристяжной толстенькой лошадкой. Все это я, несмотря на свое смущеніе, сразу-же замѣтилъ.

Тиммерманъ любезно раскланялся съ моей матерью, пригласилъ ее помѣститься на диванъ, самъ пододвинулъ себѣ кресло и бросилъ изъ-подъ своихъ золотыхъ очковъ взглядъ на меня. Я вспыхнулъ и опустилъ глаза.

Мать заговорила по-французски и, сама, видимо, смущаясь, спросила Тиммермана, получилъ-ли онъ письмо ея.

— Mais oui, madame, comment donc… certainement! — отвѣтилъ онъ скрипящимъ тонкимъ голосомъ, привычно, но съ дурнымъ акцентомъ выговаривая французскія слова. — Вѣдь, уже это около двухъ недѣль… и я давно ждалъ васъ.

— Да, я думала тогда-же и пріѣхать, но мой сынъ расхворался, и вотъ только теперь я могла привезти его къ вамъ…

— М-m… mon enfant! — стараясь казаться ласковымъ, проговорилъ Тиммерманъ и взялъ меня за руку своей красной съ короткими, будто обрубленными пальцами рукой. — Не нужно хворать, это не хорошо, нужно быть бодрымъ, здоровымъ, — у меня тутъ всѣ дѣти бодрыя и здоровыя.

— Je me porte bien maintenant, monsieur! — дрожавшимъ голосомъ шепнулъ я.

Между тѣмъ, моя мать, какъ всегда, смущаясь передъ незнакомымъ человѣкомъ и робко глядя своими темно сѣрыми глазами, говорила Тиммерману:

— Онъ у меня очень нервный и впечатлительный… Но мнѣ всѣ въ одинъ голосъ совѣтуютъ воспитывать его не дома, а въ учебномъ заведеніи. Онъ долженъ роста окруженный товарищами…

— О! это необходимо, необходимо! — вставилъ Тиммерманъ.

— Очень можетъ быть! — грустнымъ тономъ сказала мать. — Я слышала много хорошаго о нашемъ заведеніи, и мы рѣшили поручить его вамъ… Онъ будетъ жить у васъ, а праздники проводить дома.

Я крѣпился изо всѣхъ силъ и не мигая смотрѣлъ на медленный и почему-то казавшійся мнѣ страннымъ и непонятнымъ ходъ огромнаго блестящаго маятника.

Моя мать и Тиммерманъ, условились о подробностяхъ. Тиммерманъ увѣрялъ, что мнѣ будетъ хорошо, что и онъ, и жена его обратятъ на меня исключительное вниманіе и будутъ постоянно слѣдить за мною.

Мать то краснѣла, то блѣднѣла. Я видѣлъ, что она хочетъ сказать что-то — и не рѣшается. Наконецъ, она рѣшилась.

— Я одного боюсь, — сказала она, — какъ это онъ, съ непривычки, будетъ спать въ большомъ дортуарѣ…

Тиммерманъ мотнулъ головою, глубокомысленно сжалъ губы и вдругъ крикнулъ:

— Въ такомъ случаѣ я вотъ что сдѣлаю. У меня есть комната, гдѣ помѣшаются четыре самыхъ лучшихъ ученика изъ старшихъ класовъ. Это благоразумные молодые люди, и отъ нихъ онъ, надѣюсь, не увидитъ дурного примѣра. Я помѣщу его съ ними. Если угодно, пойдемте, я сейчасъ покажу его будущую спальню…

Мы поднялись по широкой лѣстницѣ въ третій этажъ.

Я, право, кажется, боясь что вотъ того и гляди полъ разступится передо мною и меня поглотитъ бездонная пропасть, слѣдовалъ за матерью и Тиммерманомъ. Этотъ Тиммерманъ, съ его краснымъ лицомъ, золотыми очками и развѣвающеюся прядью волосъ, казался мнѣ очень страшнымъ и таинственнымъ, Даже его ободрительнымъ тономъ повторяемое: «М-m… mon enfant!» только еще усиливало мою тоску и трепетъ.