Всеволод Соловьев - Наваждение

Она потянулась было опять ко мнѣ, и я опять оттолкнулъ ее такъ, что она зашаталась. Она прислонилась къ стѣнкѣ бесѣдки и громко зарыдала. Я никогда не могъ выносить ея слезъ и рыданій. Я кинулся къ ней, но въ эту самую минуту въ бесѣдку вошла мама. Она остановилась предъ нами съ поблѣднѣвшимъ лицомъ; ея добрые глаза взглянули на меня съ невыносимымъ упрекомъ, даже какъ будто съ презрѣніемъ.

— Зина, — тихо проговорила она:- уйди отсюда; успокойся, пожалуйста, и иди въ свою комнату.

Зина вышла. Мама стояла предо мной все такая-же блѣдная и также невыносимо на меня глядѣла.

— Я никакого объясненія не прошу у тебя, — сказала она мнѣ. — Я не знаю и знать не хочу, что тутъ у васъ, но все это такъ дико, такъ невозможно, что я должна положить этому предѣлъ. Стыдно тебѣ, André, я считала тебя за порядочнаго юношу!

Слезы брызнули изъ ея глазъ и она, удерживая рыданія, быстро вышла изъ бесѣдки…

Я не знаю, какъ это устроили, но только въ тотъ день я не видѣлъ Зины, да и никого не видѣлъ.

На слѣдующее утро, когда я сошелъ внизъ, не было ни мамы, ни Зины. Катя мнѣ сказала, что Зину увезли въ Москву, что ее отдаютъ въ институтъ. Я убѣжалъ къ себѣ, я рыдалъ, хохоталъ, бился головой объ стѣну, ломалъ все, что попадалось подъ руку и, наконецъ, упалъ на кровать въ полномъ изнеможеніи.

Я написалъ все это не вставая съ мѣста, писалъ весь вчерашній день, всю ночь. Madame Brochet принесла мнѣ обѣдъ въ комнату; но я до него и не дотронулся, вотъ онъ такъ и стоитъ въ углу на столѣ. Я не замѣтилъ, какъ прошли сутки — я жилъ опять прежнею жизнью, и какое это было счастье чувствовать себя такъ далеко отъ того ужаса, который теперь меня окружаетъ.

Я очнулся, когда солнце было уже высоко и заглянуло въ мои открытыя окна, ударило мнѣ прямо въ глаза, разогнало всѣ яркіе, будто снова только сейчасъ пережитые годы.

Я подошелъ къ окошку: на меня пахнуло свѣжестью и ароматомъ ясное весеннее утро. Кругомъ знакомыя горы, а впереди синева озера. И вотъ явственно и звонко прошепталъ надо мной Зининъ голосъ. Я закрылъ глаза и увидѣлъ ее, но уже не дѣвочкой, а такою, какой она была нѣсколько мѣсяцевъ тому назадъ здѣсь, въ этой-же комнатѣ, у этого открытаго окошка.

Тоска давить стала; но утомленіе взяло верхъ и надъ тоской, я упалъ въ кресло и заснулъ, не раздѣваясь.

Только сейчасъ стукъ въ дверь разбудилъ меня. Это madame Brochet спрашиваетъ, что со мной, и предлагаетъ завтракъ. Нужно поскорѣе куда-нибудь спрятать вчерашній обѣдъ: madame Brochet такъ подозрительно на меня смотритъ съ тѣхъ поръ, какъ я къ ней вернулся, боюсь — а вдругъ какъ она возьметъ да и попроситъ меня подъ какимъ-нибудь предлогомъ выѣхать изъ ея домика.

Нѣтъ, во что-бы то ни стало нужно разогнать ея подозрѣнія. Спрячу обѣдъ, выйду къ ней и буду веселъ…

Все сошло благополучно, я опять могу приняться за работу.

Зина изчезла изъ нашего дома: она была въ институтѣ. Я далъ слово не стараться видѣть ее и сдержалъ свое обѣщаніе. Мало-по-малу я пришелъ въ себя: и Зина, и вся эта безумная исторія стали мнѣ казаться далекимъ бредомъ. Я ни разу не былъ въ институтѣ, а Зину къ намъ не привозили; къ тому-же чрезъ годъ въ ея жизни произошла перемѣна: изъ-за границы пріѣхала ея тетка, и мама ей передала всѣ права надъ нею. Она взяла Зину изъ института, такъ какъ та ничему тамъ не училась, и увезла ее съ собою. Зина пріѣзжала къ намъ прощаться; но меня не было дома, да я и не грустилъ объ этомъ…

Прошло шесть лѣтъ, и прошли эти года невѣроятно скоро. А теперь такъ я совсѣмъ даже не могу ихъ вспомнить; мнѣ кажется, что совсѣмъ ихъ и не было. Наши продали московскій домъ и переселились въ деревню; я окончилъ курсъ, жилъ въ Петербургѣ одинъ, писалъ свою магистерскую диссертацію и собирался жениться.

Да, жениться. У меня была невѣста, Лиза Горицкая, наша сосѣдка по имѣнію. Мама давно уже грезила объ этой свадьбѣ, и въ послѣднюю поѣздку въ деревню я сдѣлалъ Лизѣ предложеніе. Мнѣ помнится, что я тогда былъ счастливъ, мнѣ казалось, что я любилъ Лизу. Она была славная и хорошенькая дѣвушка, вѣчно розовая и счастливая, заражавшая всякаго своимъ смѣхомъ и весельемъ. Она была единственная дочь у матери-вдовы, которая ее боготворила. По пріѣздѣ въ деревню я сталъ къ нимъ забираться, благо близко это было, чуть не каждый день, и, наконецъ, замѣтилъ, что мнѣ безъ Лизы просто скучно. Между тѣмъ недѣли черезъ двѣ мнѣ предстояло возвратиться въ Петербургъ. Сначала это меня очень мало тревожило; но вотъ, какъ-то вернувшись домой отъ Горицкихъ, я вдругъ чрезвычайно смутился при мысли о томъ, что какъ-же, это я останусь одинъ, что какъ-же это все опять кончился — не будетъ предо мною ни свѣтлаго лица Лизы, ни смѣшной, добродушной фигуры ея матери, Софьи Николаевны, ни всѣхъ этихъ прошивочекъ, скляночекъ, шкатулочекъ, которыми такъ любила заниматься Лиза. Понялъ я, что какъ хорошо было-бы, если-бы все это со мной осталось.