Иван Полуянов - Одолень-трава

Весной, с первыми в навигацию пароходами хлынула, как плотину прорвав, буржуазная публика вон из Архангельска.

Толкались на трапах, работали локтями. Причалы — плач и стенания, толчея и коловращение…

Надушенный батистовый платочек махал с кормы, от будки корабельного гальюна, и полоса взбаламученной воды ширилась между высоким бортом и пристанью, и едва разбирал оставшийся на берегу штабс-капитан девичий голосок:

— Стива, встретимся на Пикадилли!

Зябнул штабс-капитан в рейтузах в обтяжку, теребил серебряный аксельбант:

— Уходят!

У пирсов Бакарицы и Левого берега, Соломбалы и Экономии с весны до осени теснились суда. Под роты шотландские, под бравых янки и воинственных сынов прекрасной Франции. Под добровольцев из Дании, под ландскнехтов, собранных на задворках всей Европы…

Молчат барабаны. Не слышится больше:

Молчат трубы. Не взовьется ликующе в бледное приполярное небо:

Зачехлены знамена, покрытые позором и бесчестьем.

В ночь на 27 сентября 1919 года втихомолку отчалило последнее судно с остатками войск интервентов.

Однако врагов у Советской республики хватало. Войсками Врангеля был взят Царицын. Генерал Деникин подступал к Москве. От Мурманска до Печоры держала фронт армия генерала Миллера, которой достались все склады и вооружение эвакуированных интервенционистских войск…

Так мог ли парнишка-оборвыш за колючей проволокой догадываться, что его судьба решается в глубине России, на полях, гудящих от топота красноармейских атак под Тулой и Воронежем, в цехах заводской Москвы и Питера, где рабочие куют броню, льют пушки и на площадях Ленин напутствует маршевые роты?

В воспитательный Баталион малолетних имени генерала Айронсайда принимаются:

1. Мальчики, совершившие проступки, караемые заключением в тюрьме.

2. Малолетние бродяги и бездомные.

3. Малолетние, родители которых пожелали бы поместить их под наблюдение и уход за ними в условиях здоровой военной дисциплины…

В баталионе мальчики будут разделены по категориям и будут обучаться ремеслам, грамоте, закону божьему и военным упражнениям под общим руководством баталионного командира.

Мальчики старшего возраста, прошедшие школу и признанные годными по состоянию здоровья и нравственным качествам для службы в войсках, будут прикомандировываться к войсковым частям на вспомогательные должности — ординарцев, трубачей, барабанщиков и т. п. Мальчики, принятые в воспитательный баталион, будут находиться на полном иждивении Великобританского правительства.

Фельдфебель, комендантский наушник, имел привычку неслышно подкрадываться сзади.

— Читать, что ли, умеешь, Яшка? — гаркнул фельдфебель над ухом.

Я отшатнулся от стены с наклееным объявлением, сдернул картуз:

— Мерекаю, господин старший конвойный.

— А чего? Барабанщик тоже ремесло. Ха-ха!

— Где уж нам уж. Рылом не вышли, господин старший конвойный.

— Заткнись! — Фельдфебелю нравилось играть в благодетеля. — Похлопочу, так и быть.

Из-под ремня выпирает живот. Жилетку бы плисовую, рубаху ему навыпуск, — из шенкурят фельдфебель, лавку держал.

— Наши, поди, Москву берут. Давеча штабные писари толковали: у генерала Деникина белый конь в обозе. Под колокольный звон въедет его превосходительство в первопрестольную. Будет ужо большевикам… Ха-ха! Полный сурпрыз!

Он сыто рыгнул и распорядился:

— На одной ноге на кухню за горячей водой… Арш!

От общения с каманами господин фельдфебель вынес манеру принимать ванну: считал зазорным при его чине и положении ходить в баню.

На то, что интервенты вынуждены были убраться, шенкурский лавочник смотрел просто:

— Сами с голодранцами справимся, больше и достанется — безо всякого дележа.

Забор с колючей проволокой. На вышках часовые.

Куда податься? В барабанщики, да? Чего уж… Чего, коли имени своего и то лишился, Федька!

Бежать? Беги. Даже с Мудьюга совершено несколько побегов, последний, самый большой, нынче в сентябре.

Беги и ты, будь на то желание. Есть желание, воли нет. Тюрьма — не мать родна. Месяцы «финлянки», мудьюжский карцер, одиночка, тифозные бараки, потом лагеря, лагеря — заборы из колючки, на вышках — часовые. Коль не сломлен я, то согнут. Серединой двора не пройти, жмусь к забору. Голову кружит, появляется страх. Страх перед землей без заборов, без колючей проволоки. Болезнь это тюремная. Не совладать с ней. Как с тем, что, вечно голодный, я припрятываю в карманы остатки скудной арестантской пайки и боюсь их съесть.