Борис Горин-Горяйнов - Федор Волков

— А вид у вас сейчас не особенно умный. Поверьте на слово.

— Милая Елена Павловна… — начал Волков.

— Я не расслышала, что вы сказали. Погромче.

— Дорогая Елена Павловна…

— Ох!.. — насмешливо вздохнула, закрыв глаза, Олсуфьева. — Как приятны подобные слова для бедной девушки! Милая… Дорогая… Ну, а еще какие ласкательства вам знакомы?

— Вы прелестны в своей насмешливости, славная Елена Павловна. Но ведь то, что вы только что сказали, чистейшая ваша фантазия. Притом фантазия чисто женская.

— Она не может быть чисто женской уже потому, что я девушка. Дело касается великой княгини, а она особа практическая, и ее «фантазии» равны действительности. Насколько я знаю, они всегда осуществляются.

Волков нахмурился.

— Вы не допускаете исключений?

Олсуфьева пристально посмотрела на него. Сказала после достаточного молчания:

— Кажется, возможно допустить… Вот был бы европейский скандал! Ха-ха-ха!.. Вам, во всяком случае, следует умненько приготовиться к серьезному отпору, — в случае исключения. Или хорошенько умастить себя благовонными мазями, в случае подчинения общему правилу.

— Смею вас заверить, подобные общие правила писаны не для меня, — сказал Волков.

— Для тех, кто не подчиняется «общим правилам», у нас существуют два выхода. Первый — бежать за пределы империи Российской. Второй — прикинуться немужчиной и представить свидетельство гофмедикуса. Только в последнем случае вы должны уже будете держаться с женщинами той же политики, какой держались до сих пор. Что вы так смотрите, точно вас собираются лишить невинности? Непорядочный разговор? Так зажмите ушки пальчиками, завесьте их золотцем, только не таращите на меня глаза, как на исчадие ада. Это не по-мужски. И припахивает лицемерием. Знаете, сколько у меня было любовников? Хотите, скажу?

— Полагаю, это меня не касается, — холодно сказал Волков.

— А быть может, как-нибудь и коснется… Приготовьте пальчики и считайте. Готовы? Ни одного пока. Вы понимаете, как это зазорно для девицы в двадцать три года? Как непорядочно в отношении порядочной придворной особы? Какой скандал! Скажу больше: даже не намечалось ни одного. Позор! Чтобы поправить мою репутацию, вы можете быть первым из них, если хватит духу… Не правда ли, оригинальное признание в любви?

— Вы мучаете меня, Елена Павловна, — совершенно искренно вырвалось у Федора.

— А вы меня?..

— Я не могу разобраться, где кончается шутка и где начинается серьезное. Не знаю ни что отвечать, ни что делать…

— В таких случаях поступают так, как подсказывает сердце. Когда оно имеется, конечно… Одному прошу поверить: я никогда еще не была так серьезна, как в эту минуту. Для меня шутки давно кончились…

У Федора кружилась голова. Все тело охватила какая-то незнакомая лихорадка. Он сжал голову руками, оперся ими на колени и долго сидел в таком положении, молча. Когда он, выпрямившись, взглянул на Олсуфьеву, она сидела полуотвернувшись и смотрела в окно.

Елена Павловна казалась спокойной, только была бледнее обыкновенного. Прозрачные розовые ноздри слегка вздрагивали. Временами она еле заметно закусывала тонкие губы.

Как и всегда, ни гримас, ни морщинок. Лицо статуи. И глаза все такие же светло-лучистые. Федор давно изучил эти глаза; они одни придавали изумительную жизнь этому тонкому, такому спокойному лицу. Они непрерывно меняли выражение, блеск и даже как будто окраску. Они заменяли ей мимику. По ним, вероятно, можно было бы научиться читать в душе, но это была бесконечно трудная грамота. Когда она смотрела прямо в лицо, в ее зрачках быстро перемещались какие-то крошечные ослепительно-яркие блики. Эти блики — ключ к уразумению душевной грамоты.

Редкое явление: сейчас у девушки между бровей легла слегка наискось еле заметная морщинка. Не от нее ли все лицо стало как-то одухотвореннее, мягче и трепетнее?

— Рассмотрели? — спросила Олсуфьева, не меняя положения и как бы отвечая на мысли Волкова. — Немало времени вам понадобилось на это. Ровно полтора года. Ну и как? Не стоит овчинка выделки? Понятно.

Федор махнул рукой.

— Издевайтесь! Я стою этого.

— Если бы не стоили, я бы не издевалась. Я ведь понимаю, чего вы ищете во мне. Святости. Овечьей тупости мадонн, воздетых глазок, покорности блаженных дурочек. Не на тот иконостас попали. Я вам покажу преподобниц в вашем вкусе. У нас их сколько угодно. Не одна из них будет способна умилить вас своей безгрешной тупостью. Присмотритесь хорошенько, и вы увидите, как мои подружки-фрейлины, потупив глазки долу и мелко семеня невинными ножками, с видом святых Цецилий отправляются на ночевку по первому мановению глаз… К кому? А к кому хотите. Хотя бы к царицыну принцу-супругу или к человеку с ослиной челюстью — будущему нашему повелителю. Святость не позволяет отказаться. Да и к чему отказываться? Если в некоторых случаях, подчиняясь воле сильных, приходится побороть в себе легонькое отвращение, — так ведь на то и святость. Завтра она может быть вознаграждена посещением кого-либо по выбору собственного сердца. Хорошее поведение всегда вознаграждается. Другое дело мы, грешные. С нами куда хлопотнее. Даже такой махровый образчик беззастенчивости, как граф Разумовский, сколько ни хаживает вокруг да около, а не отваживается сделать мне открыто ни одного гнусного предложения. Его, вероятно, останавливает возможность непорядочного выпада с моей стороны. Он помнит, как наследник престола, ущипнувши меня украдкой, получил звонкую пощечину, которую слышали все. Правда, он имел достаточно здравого смысла, чтобы обратить все в шутку. Ну, и на здоровье. Нет, со святостью спокойнее. Святость не дерется, да еще при всех.