Хосе Рисаль - Флибустьеры

Исагани внимательно слушал, но не проронил ни слова.

— Потому-то, верно, в тот вечер… — пролепетал Момой.

— Что в тот вечер? — с ревнивым любопытством встрепенулась Сенсия.

Момой не решался продолжать, но, увидев сердитое лицо Сенсии, понял, что надо договорить до конца.

— В тот вечер, когда мы ужинали у дона Тимотео, поднялся переполох: в беседке, где сидел генерал, вдруг погас свет. Говорили, какой-то неизвестный украл лампу, подарок Симоуна.

— Вор? Из шайки Черной Руки?

Исагани встал и начал прохаживаться по комнате.

— И его не поймали?

— Он бросился в реку, никто не успел его разглядеть. Одни говорят: он испанец, другие — китаец, третьи — индеец…..

— Предполагают, что этой лампой, — вставил Чичой, — хотели поджечь дом, взорвать порох…

Момой поежился. Но, чувствуя на себе пристальный взгляд Сенсии, выпалил:

— Какая жалость! Как дурно поступил этот вор! Могли бы все погибнуть…

Сенсия в испуге посмотрела на него, женщины начали креститься. Капитан Торингой, боявшийся разговоров о политике, отошел в сторону. Момой вопросительно взглянул на Исагани.

— Присваивать чужое добро — всегда дурно, — с загадочной усмешкой ответил Исагани. — Знал бы этот вор, что делает, и имей он время подумать, он наверняка бы так не поступил! — И, немного помолчав, прибавил: — Ни за что на свете не хотел бы я быть на его месте!

Разговор продолжался еще довольно долго, но Исагани вскоре откланялся. Он решил навсегда покинуть Манилу и уехать в деревню, к дяде.

Матанглавин нагонял ужас на весь Лусон. Его банда появлялась там, где ее меньше всего ожидали. Вчера он сжег сахарный завод в Батангасе и уничтожил посевы, сегодня убил мирового судью в Тиани, завтра нападет на деревню в Кавите и захватит оружие, хранящееся в суде. Центральные провинции, от Тайабаса до Пангасинана [192] Тайабас — современная провинция Кэсон на Центральном Лусоне, населенная тагалами. , стонали от его набегов, кровавое его имя гремело от Альбая, на юге, до Кагайана, на севере [193] Альбай, Кагайан — провинции Лусона. . Неуверенное в себе, всех подозревающее правительство изъяло у крестьян оружие, и деревни были для разбойников легкой добычей. Заслышав о приближении Матанглавина, крестьяне покидали поля; он угонял скот, сеял на своем пути смерть и разрушение. Строжайшие меры, предписанные против тулисанов, были ему нипочем; от них страдали только жители деревень. Если крестьяне сопротивлялись, Матанглавин их грабил или брал в плен, если же вступали с ним в союз, власти наказывали их плетьми или ссылали, причем по пути к месту ссылки большинство погибало. Поставленные перед этим страшным выбором, многие из них предпочитали уходить к Матанглавину.

Дороги опустели, торговля, и без того хиревшая, замерла совершенно. Богачи не решались предпринимать дальние поездки, бедняки боялись угодить в лапы к гражданским гвардейцам, которые в погоне за тулисанами нередко хватали первого встречного и подвергали мучительнейшим пыткам. Чтобы скрыть свое бессилие, правительство старалось запугать народ жестокостью: оно беспощадно расправлялось с теми, кто внушал подозрения, только бы не обнаружить свое слабое место — страх, побуждавший к подобным мерам.

Однажды, после полудня, по дороге, пролегавшей у подножья горы, брела вереница «подозрительных», человек шесть-семь, связанных локоть к локтю, гроздь, составленная из человеческих тел, — под охраной десятка гвардейцев с ружьями. Жара стояла невыносимая. Штыки сверкали на солнце, ружейные дула накалялись, листья шалфея, которыми гвардейцы обложили свои каски, не защищали от палящих лучей майского солнца.

Арестанты были привязаны друг к другу вплотную — чтобы сэкономить веревку, — и не могли шевелить руками; они шли босиком, с непокрытой головой, лишь у одного голова была повязана платком. Измученные, задыхающиеся, они обливались потом, который, смешиваясь с пылью, превращался в грязь; им казалось, что мозги у них расплавляются, перед глазами вспыхивали искры, плыли красные пятна. На скорбных, страдальческих лицах застыли отчаяние, гнев, в глазах — неизбывная тоска, тоска человека, который, умирая, проклинает жизнь, себя самого, бога, все на свете… Более крепкие порой пригибали голову и терлись лицом о грязную спину идущего впереди, чтобы осушить пот, слепивший глаза. Многие хромали. Когда кто-нибудь падал, раздавалась грубая брань, подбегал солдат, размахивая сорванной с дерева веткой, и начинал немилосердно стегать всех подряд. Арестанты тогда ускоряли шаг, волоча упавшего на веревке, а он извивался в пыли, выл, как зверь, призывая смерть. Каким-то чудом ему удавалось подняться, стать на ноги, и он шел дальше, громко рыдая и проклиная час своего рождения.