Хосе Рисаль - Флибустьеры

Каролино замер; освещенная солнцем фигура человека показалась ему знакомой. Но капрал погрозил кинжалом, и Каролино прицелился. Прогремел выстрел. Человек на скале покачнулся и упал, скрывшись из виду. Сверху донёсся вопль, от которого Каролино помертвел.

Кустарник заколыхался; казалось, те, кто в нем прятался, начали разбегаться. Солдаты устремились вперед, уже не встречая сопротивления. Еще один человек появился на скале, он потрясал копьем. Солдаты выстрелили, человек медленно согнулся, цепляясь за ветки, снова грянул выстрел, и он упал ничком на скалу.

Теперь гвардейцы быстро поднимались по склону с ружьями наперевес, готовясь вступить в штыковой бой. Один Каролино еле брел, лицо его было мрачно, глаза безумно блуждали; он все не мог забыть вопля, с которым упал человек, сбитый его пулей. Первый солдат, взобравшийся на вершину, увидел распростертого на камнях умирающего старика. Солдат ткнул в него штыком, но старик и не шевельнулся: он, не отрываясь, смотрел на Каролино, в глазах его застыла смертельная мука. Потом он медленно приподнял костлявую руку и указал куда-то на скалы. Солдаты обернулись и увидели, что Каролино стоит бледный как смерть, челюсть отвисла, в глазах безумие. Каролино — а это был не кто иной, как Тано, сын кабесанга Талеса, недавно возвратившийся с Каролинских островов, — узнал в умирающем своего деда, Танданга Село. Говорить старик уже не мог, но в его гаснущем взоре внук прочел страшную повесть страданий. Рука деда указывала ему на что-то за скалами…

В уединенном домике на берегу океана, который виднелся в раскрытые окна и манил взор яркой синевой и мерным движением волн, отец Флорентино сидел за фисгармонией, пытаясь скрасить одиночество музыкой; он играл строгую, печальную мелодию, и аккомпанементом ей служил плеск волн и шелест листьев в соседней роще. Старенькая фисгармония издавала протяжные скорбные звуки, но была в них и мужественная суровость; отличный музыкант, отец Флорентино искусно импровизировал, изливая в звуках тоску одинокого сердца.

Его близкий друг, дон Тибурсио де Эспаданья, покинул его дом, спасаясь от преследований своей благоверной. Бегство дона Тибурсио было вызвано запиской, присланной священнику поутру лейтенантом гражданской гвардии, в которой говорилось следующее:

«Дорогой мой капеллан! Только что я получил от своего начальника телеграмму где сказано: «Испанца скрывшегося доме отца Флорентино схватить доставить живым мертвым». Телеграмма, как видите, достаточно выразительная, а потому предупредите своего друга, чтобы к восьми часам вечера, когда я за ним приду, его у Вас уже не было.

Преданный Вам

Перес.

Записку сожгите!»

— Э-э… это Викторина! В-викторина! — заикаясь, пролепетал бедный дон Тибурсио. — Она с-способна потребовать моего р-расстрела!

Отцу Флорентино не удалось удержать друга, сколько он ни толковал ему, что слова «скрывающийся испанец» скорее всего относятся не к дону Тибурсио, а к ювелиру Симоуну, который два дня назад пришел сюда раненый и попросил приюта. Дон Тибурсио не слушал никаких доводов: в телеграмме говорится о нем, все это козни доньи Викторины, она решила заполучить его живым или мертвым, как писал ему из Манилы Исагани. И несчастный Улисс покинул дом священника, чтобы спрятаться в хижине дровосека.

Отец Флорентино ни на миг не сомневался, что испанец, которого разыскивают, — это Симоун. Ювелир явился без слуг, сам нес свой сундучок, вид у него был мрачный, одежда в крови. За всем этим, несомненно, крылась тайна! Священник принял гостя с присущими филиппинцам радушием и любезностью, не задавая лишних вопросов; вести о манильских событиях еще не дошли до этого глухого уголка, и почтенный отец Флорентино терялся в догадках. Самым вероятным представлялось ему, что с отъездом генерала, который был другом и покровителем ювелира, враги Симоуна, все, кого он притеснял, оскорблял, воспрянули духом и потребовали возмездия, и временный губернатор распорядился отнять у Симоуна нечестно приобретенные богатства. Вот он и бежал! Но откуда раны? Может быть, он пытался покончить с собой? Или это месть врагов? Или попросту — следствие неосторожности, как уверял сам ювелир? Или же он получил раны, спасаясь от преследования властей?

Последнее предположение казалось наиболее правдоподобным. Его подкрепляли и присланная утром телеграмма, и решительность, с которой Симоун сразу же отказался воспользоваться услугами врача из главного города провинции. Он допустил к себе только дона Тибурсио, и то с явным недоверием. Отец Флорентино спрашивал себя, как должен он поступить, когда гражданские гвардейцы придут арестовать Симоуна. Состояние больного тяжелое, ему нельзя двигаться, тем паче куда-то ехать… Но в телеграмме сказано «живым или мертвым»…