Зот Тоболкин - Грустный шут

— Гоня, — позвал немого умирающий и последним усилием повернул к нему голову. — Подойди, простимся. И ты подойди, Борисовна.

Когда все окружили его, оглядел каждого медленным гаснущим взором, прикрыл веки, перевел дух.

— Помираешь, что ли? Постой! — заспешил Бондарь. — Хоть покайся. А то знаешь, там эть спросят.

— Не в чем мне каяться. Смертных грехов не нажил. А малые и без покаяния простят.

— Как не в чем? — возмутился Бондарь. — А горькую пил?

— Пил… грешен, — шепотом признался ямщик.

— Ладно, — удовлетворенно кивнул Бондарь. — Отпускаю. В похоти был замечен?

— Была у меня женка… одна-единственная. Ее любил… Померла.

— То не грех. А на руку был не чист? Сквернословил?

— В этом каюсь. Срамных слов говорил много. Воровством не баловался.

— Суди тебя бог, — прервал покаяние Барма, видя, что Кирша изнемогает. — А ты зла на нас не уноси.

— То и хочу молвить. Добрые вы люди. Ты, Тима… все… любил вас… люблю. Простите, ежели сам зло причинил. Того не желал.

Даша подняла руку умирающего, поцеловала ее. Рука землею пахла, речною сыростью. Кожа ороговела, обдирала губы. Много на своем веку потрудился этот человек, а заработал лишь одно — умереть под открытым небом, посреди реки Сулеи, несущей их к океану.

— Гоньку грамоте учи… Немой он, а, вижу, смышленый. Хоть на бумаге душу свою изливать станет, — движением пальцем поманив к себе немого, взял тонкую ручонку его, вложил в Дашину ладонь. — Помру — запишите: «Кирша помер». Помер — и ничего боле. Прощай, Тима. Тебе особливо обязан. Все прощайте. Схороните меня там, на берегу, чтоб видел с берега, как речка течет… течет речка… течее-от…

Плот на излучине крутануло, прибило к отмели. Как раз в ту пору Кирша скончался.

— Река и та знает, что ей надобно делать, — усмехнулся невесело Барма, привязывая плот.

Бондарь и Митя вынесли умершего на берег. По изложинке влезли на бугорок, который издали облюбовали. Мимо, по мокрой дороге, промчался Першин, не заметив тех, кого ищет.

— Кого там бог несет? — перестав копать могилу, вслушался в удаляющийся топот Бондарь.

— Тсс! — пригрозил бровями Барма. Он узнал офицера. И Даша его узнала. — Холуй меншиковский. Нас, должно быть, ловит.

Опустив умершего в неглубокую, наскоро вырытую могилу, самодельную лопату оставили здесь же. Молча постояли, простились, пошли к реке.

— Переждать надо, — сказал Митя, взглянув на брата. — Как бы с тем одноглазым не столкнуться.

— На воде не достанет. А ежели и достанет — нас вон сколь.

— Отвязывай, — приказал Митя, и плот отчалил.

На самой середине к ним пал с неба усталый журавль. На спине его, в перья зарывшись, сидела малиновка.

— Ну вот, — перестав грести, сказал Барма. — Одного потеряли, двух заполучили.

Гонька бледно улыбнулся.

— Пташка-то пошто у него на спине? — спросила Даша.

— Выдохлась. Силенок-то мало, — пояснил Митя. — Журавль — птица добрая. Слабым в пути помогает.

— Ты запиши это, братко. Обязательно запиши и подчеркни толсто, — сказал Барма. — Люди должны знать про доброту птичью.

Даша принялась объяснять немому, как пользоваться пером и чернилами. Гонька оказался учеником способным. И уже через три недели вывел первые каракули:

«Кирша помер. Хороший был человек Кирша».

Журавль, отдохнув, полетел догонять стаю. Еще раньше покинула плот малиновка, прощально прокричав людям что-то веселое.

Глубоко, сыро! Владыка заглядывает в черный провал колодца — канат змеей бежит в бездонье. Там, где-то на недостижимой глубине, — копальщики. Они творят волю владыки, роют колодец в кремле. Далека тут вода, недоступна. Вот уж пятидесятая сажень пошла, а ее все нет. Что вниз упадешь — собственного падения не услышишь, что вверх, в твердь небесную лети — одинаково жутко, недостижимо. Летишь вверх (взглядом да мыслью) — яснее осознаешь присутствие бога. Есть он, есть вседержитель наш! Только что незрим, недоступен. Одним лишь праведникам себя оказывает. «Я, стало быть, недостоин, — оглаживая седую, вьющуюся бороду, вздыхает владыка. — Блужу и злобствую. Злобствую и блужу. Злоба от неутоленности телесной, блуд — все по той же причине. Гнет меня бес, ломает, справиться с ним не умею. Иной раз во время служения господу вдруг грянет шалая мысль. Человек же я, человек! Узрел с амвона смуглую молодицу, душой занемог. Спросить бы чья — у кого спросишь? Власть духовная вяжет. Примером пастве своей служишь. Хорошему учатся у тебя, и плохое (чему учить не надобно) перенимают твое же. Боже, боже милостивый! Горько, горько заблудшему пастырю. Душа, как пропасть эта, бездонна. На соблазны отзывчива. С годами слабеет воля. Дух уступает плоти».