Зот Тоболкин - Грустный шут

Топил Пахом. Цыган ходил около, в чаны, в ведра и шайки заглядывал: нет ли какого подвоха. Кухарка Наталья принесла большой лагун квасу — вздавать на каменку.

— Ох, тёпа! — спохватилась она, когда женщины вошли в предбанник. — Веники-то не принесла.

— Не хлопочи, — сказала Минеевна. — Принесем сами! Ступай!

Белела банька гладко струганным тесом, пахла смородинным листом, мятой. Белели непорченые тела женские: одно узкое, как у щучки, столь же гибкое, другое — плотное, богатое. Создала же природа такое чудо — тело женское! Каждый волосок, каждая жилка в этом теле трепещет. Все ладно в нем, все зовуще. Сосуд дьяволов! Но как дивно, как совершенно слеплен этот сосуд! Уж тут гончар, его слепивший, не поскупился, оказал весь свой талант, излил все чувства. Но более всего потрудился тот, кто вложил в тело грешное разум женский, непостоянный разум, коварный! Он точно змейка: играет, свивается на солнышке, да как взметнется, хоть стерегись, хоть нет — яд уж в тебе. Смертельный, неизлечимый яд! Но кто из нас хоть раз испугался своей участи! И видим гибель, а идем на нее осознанно. Да если б и захотели сдержаться — где взять силы? Так и Янко, душа пропащая. Ему от яда нет спасения. Пропал, пропал!

Ах как вкусно пахнет баня! Как влекуще вода плещется! Через неплотно прикрытую дверь предбанника вытекает на улицу парок. Над трубою солнышко ходит, горизонт клюквенно красен, сулит радость человеку день наступающий. Янко жадно вдыхает мятно-смородинный воздух, пар вдыхает — тот пар обтекал тела женщин! Янко молод и еще не знал женщины. Томно ему, кружливо!

А в бане — хохот русалочий, в бане — возня, плеск, шлеп. Распахнулась дверь предбанника, ударив сторожа по лбу. На пороге возникла царица с мокрыми волосами.

— Подглядываешь? — захохотала Минеевна и — гладкой ладонью цыгана по пересохшим губам. Глядит с усмешкой, бедром поводит. — Неси веники! Парить будешь. Да живо! Слышь?

Цыган, шатаясь, едва выволокся из банной ограды — шел, земли под собой не чуя, в глазах круги растекались. В руках, в ногах пропала сила. Полез за вениками на пятры — оступился, рассек лоб и лишь на полу у сусека пришел в себя. Сорвал с шеста пару душистых веников, осторожно заглянул в предбанник. Минеевны там не было. Янко поскребся в парную. Там уж квасом плеснули в каменку, поддали еще.

— Янко, где ты? — донеслось из плотного белого марева. — Подай веник!

Цыган слепо пошел на голос и ткнулся носом в упругое полушарие. О! Голова закружилась. Его оттолкнули. Поскользнувшись, цыган упал на колено, губами ощутив чей-то горячий и тоже влажный живот. Припал к нему, обнял округлые мощные бедра.

— Чо, ходя? Небось люба? — услышал насмешливый голос Минеевны. — Люба, дак кради. Говорят, цыгане — отчаянные воры. А сперва спину парь!

— Марьюшка! Чо хоть баешь-то? — стыдливо прикрывшись веником, невидимая, спрашивала из дальнего угла Феша. — Гони мужика-то!

— А может, мне мил мужик этот? Может, он вызволит меня отсюда? — хохотала Минеевна.

Феша, окрепнув голосом, прикрикнула:

— Уходи! Эй! Чего тут топчешься? Пахома кликну.

Цыган нашарил в тумане дверь, выскочил и, заперев Пахома с его возлюбленной в малухе, вывел из стойла одуревшего от безделья жеребца. Кинув седло на него, вынес из хозяйского дома лебяжьего пуха одеяло.

— Воровать дак воровать, — сказал, уже решив для себя, и, едва открылась банная дверь, схватил и укутал в одеяло Минеевну. Та крикнула для вида, но конь вынес их за ворота.

— Куда ты, Маня? — окликнула Феша.

Цыган оглянулся, оскалил зубы и, взвизгнув, огрел жеребца. Только их и видели. Феша выпустила из малухи испуганного Пахома и, как всегда, измятую кухарку.

— Прокараулил? Эх ты!

— Догоню его, варнака! Догоню! — хорохорился Пахом. Побежал к конюшне — седлать другого коня, но передумал: попадись цыгану в степи — станешь на голову короче. Пускай уж хозяин за ним гоняется: сестра-то его. «Мне пока хватит Натальи. Пора начинать самостоятельную жизнь. Вечерком уберусь восвояси, чтоб не мешать хозяйкиным шашням. И Наталью с собой возьму. Эти сами пускай кашу расхлебывают».

Пахом запер ворота, потом, в малухе, опять лапая кухарку, шептал ей с подвизгом:

— Вот, значит, уходим, значит. Радая?

— Ох как радая-то, Пахомушко! Ох как радая! — ублажая его, отвечала Наталья.

Над лежанкой мерно скрипел сверчок:

— Жить-жить, жить-жить…

— Заживем всем на зависть! — собрав манатки, ухмыльнулся Пахом. Хотел пустым уйти, но теперь любую пропажу можно свалить на цыгана: забрал ружьишко с собой, серебряный самовар и огромную корчагу. В хозяйстве все сгодится.