Зот Тоболкин - Грустный шут

— Недосуг щас владыке. Занят! Подите!

На звоннице грянул колокол, и в одночасье ухнула на мысу пушка: владыка и губернатор сели обедать. Садились за стол богатые посадские и бедные горожане. Бродячий люд, глядя из подгорной части на кремль, почесывая затылки, думал: «Не дернуть ли дальше в Сибирь аль на Север? Здесь тоже не рай. Можно, конечно, продать себя под заклад. Дак кабала, она везде кабала…» Не знали бродяги, что в град стольный прибыл заморский чудак Пинелли. Ему ничего не стоит устроить всеобщее счастье людей. Пока ж терпеть надо. Пикан вон терпит.

Горько Пикану, больно. Но и князю не легче. А сколько еще вокруг изломанных судеб, сколько нищих и погорельцев, сколько сирот и вдов! Много, много работенки для устроителя счастья. Да и не тем он занят сейчас. Он снова — в который уж раз! — повторяет Пикану, оглохшему от беды, историю князя, Дуняши, братьев, рассказывает о кознях светлейшего.

— Будь он проклят! Будьте вы все прокляты, мучители наши! — отпихнув итальянца, пьяно покачиваясь, Пикан спускался по взвозу.

— Эй! — окрикнул его Малафей. — Ты где обретаешься?

— В геенне, — оглянувшись, бухнул Пикан. — Не может же быть на земле такой окаянной жизни. — И ушел.

— Не должно быть, — поправил его Пинелли и подкрутил тонкие усики. — Интересный человек ваш родственник, глубокий, — сказал он князю. — С ним, пожалуй, стоит сойтись.

Пикан шел к своему опустевшему дому. Березки, высаженные вдоль взвоза, зеленовато заогневели, на свежих стволиках появились потные слезки. Внизу, по черной, просохшей возле корней земле, между тонюсеньких, как детские волосики, травинок ползали пятнистые божьи коровки, строчили извилистые швы муравьи. Из-под черного камня выбежала ящерка, уставилась на прохожих любопытными глазками.

Царская улица была в мужицкой непролазной грязи. Прохожие жались к заборам, вдоль которых тянулись узенькие тротуарчики. У горбатенького мосточка, над бурливым потоком, завязла телега. Хозяин выпряг лошадь, отвел ее на сухое место и теперь перетаскивал на себе мешки с мукою.

— Поможем? — догнав Пикана, кивнул на мужика Гаврила Степаныч. Пикан, всегда легко отзывавшийся на беду, прошел мимо. Может, не расслышал. — Ты это, Ипатыч, ты шибко-то не скорби, и так уж весь извелся.

Выбросив из телеги мешки, Гаврила помог вознице вывезти пустую телегу, догнал соседа, но домой они не зашли. Шли улицей дальше, к Тоболу. Фелицата Егоровна окликнула:

— Мужики, пельмени поспели! — Они не откликнулись. «Совсем от рук отбился, христовый! — подумала о своем муже. — Беда, беда!..»

Как избавиться от этой беды — не знала. На берегу толпился народ. Зеваки кричали, размахивали руками:

— Вот диво-то!

Над водою, углядев нерасторопного осетра, бил крыльями орлан. Вцепившись в него когтями, рвался в небо, но сил не хватало. И он долбил осетра клювом, рвал, взлететь не мог и все глубже вонзал в огромную, ошалевшую рыбину железные когти.

— Ну давай, давай, поднатужься! — соболезновал ему лядащенький мужичонка, в котором Гаврила признал верхотурского купчика-погорельца. Так и застрял здесь, бедняга, в загул пустился. С голоду не помер, однако на изжелта-бледном лице светилась жалконькая улыбка. Надо же, выражала она, вот рыба и птаха между собой чего-то не поделили. А вроде и небо велико и воды просторны. Теснят друг дружку, потому что все хотят жить. И я хочу. До весны дожил — не помру. А зима была тяжкая, впроголодь, впроморозь. Да, слава богу, минула.

Орлан уж не рад был, что вцепился в эту дюжую с гребнем спину, но птичья гордость не позволяла ему поступиться добычей. Он из последних сил тянул могучую рыбину вверх — осетр вниз, и крылья птицы уже подмокли.

— Посторонись, мухомор! — Гаврила отстранил мужичонку, подбежавшего к калданке. Вскочив в нее, схватил с днища надломленное веслецо, яростно, сильно погреб на выручку птице.

Осетр утянул орлана под воду, вынырнул справа от калданки. Гаврила тюкнул его веслом, но слабо, и рыбина снова метнулась вглубь. Через минуту всплыла. Орлан, почти полумертвый, держался по-прежнему цепко. Был он мокр, обессилен, но тем не менее оставался царь-птицей, неуступчивой и гордой. Гаврила еще раз со всей мочи звезданул осетра по носу, тот оглох и покойно расслабился. «Не выволочь обоих-то, лодчонка перевернется», — подумал он, но все же попробовал: калданка от первого же рывка хлебнула воды. Сняв кушак с себя, Гаврила повязал осетра за жабры, но и теперь лодка передвигалась едва-едва, черпала бортами воду. Пикан ожил наконец, отыскал другую лодку и мощно греб навстречу соседу. Вдвоем перекинули оглушенного осетра через борт. Орлана, глубоко вонзившего когти, высвободили только на берегу. Осетр тоже очнулся, забился от боли и, хлебнув воздуха, снова уснул, теперь уж сном вечным. Гаврила взвалил его на спину и, покряхтывая, понес домой. Пикан взял птицу. Орлан бился, клевал его руку, но скоро смирился и замолк.