Всеволод Иванов - Черные люди

В марте 1666 года в вологодских лесах загораются костры первых самосжигателей. Люди, лишенные возможности думать и верить по-своему, потрясенные, приведенные в отчаянье легкомысленным насилием, стали жечь сами себя. При подходе зубовских стрельцов в избе, обложенные смольем, подожегши избу изнутри, первыми сожгли сами себя четыре безвестных мужика. А потом стали гореть отшельники в своих скитах под Нижним Новгородом, стали самосжигаться в смолокурнях, в стогах сена.

По Московской земле вставала, закипала ожесточенная религиозная война неслыханного еще в человеческой истории русского образца: чтобы не согрешить насилием над насильниками, чтобы избежать самим великого греха насилия, русские лесные простецы истребляли не своих насильников, а жгли самих себя, добровольным страданьем своим избавляя от греха само жестокое к ним государство, отдавая ему, государству, не только все свое добро, а и саму жизнь.

Религиозная народная война такого размаха ослабляла Москву в международном отношении. Как можно было Москве при ней добиваться прочного и достойного мира с Польшей и тем более польской короны, ежели само государство колебалось в своем основании — в народе? К тому же религиозная война была на краю перехода в гражданскую, так как не все же черные люди непротивленно бежали в леса и жгли себя, — большинство бежали на Волгу и на Дон, оттуда грозя мятежом.

Полтора года прожил протопоп в Мезени, когда зимой снова на оленях пригнали по его душу стрельцы: протопопа требует Москва на суд церковного Собора! Схватили его, увезли, с ним двух сынов — Ивана да Прокопа — и 1 марта уже представили в Москву, на Крутицкое подворье.

Павел, новый митрополит Крутицкий, с протопопом сперва был ласков.

— Что ж ты, протопоп, и нас и себя-то мучишь? — качал головой Павел-митрополит. — Зачем царя гневишь? Будь с нами, Аввакумушко, а?

— Ты бес! Не митрополит! — кричал Аввакум. — Не приемлю! Давай бумаги, сказку тебе про то отпишу…

За гневной сказкой той пришел к протопопу дьяк Кузьма да с ним подьячий с патриаршьего двора. И Кузьма вдруг шепчет Аввакуму:

— Мы вот тебя уговариваем, а ты, протопоп, от старого благочестия-то не отступай! Не-ет! До конца все претерпишь, велик ты будешь человек! Ты на нас не гляди — мыто погибаем. Опутал нас Никон… Погибае-ем!.. Эх!..

Протопоп инда заплакал, обнял Кузьму крепко.

— Эх ты, горюн! — сказал он. — Что ж, слабы люди-то. Да ты не тоскуй, бог видит твою добрую душу.

А пока Собор собрался, протопопа в Москве не оставили — оставлять было нельзя, — в цепях, на телеге худой, на кляче отвезли за девяносто верст, под городок Боровск, в Пафнутьев монастырь, в монастырскую тюрьму, где посадили на цепь.

Собор 1666 года был подобран исключительно из чернецов, белых попов на Соборе не было. Каждый из членов Собора должен был дать загодя ответ за своей рукой [162] За подписью. на вопросы: признает ли он четырех вселенских патриархов? признает ли священные книги, по которым патриархи служат? Это был не собор, не совет, то был грозный трибунал, суд, расправа над теми, кто смел думать иначе.

Двенадцать недель просидел в ожидании суда протопоп на цепи в монастыре в Боровске. Его вернули в Москву 12 мая и поставили в патриаршью Крестовую палату, где заседал Собор под председательством митрополита Новгородского Питирима.

Непоколебимый протопоп был осужден.

На другой день, 13 мая, было воскресенье. Под густой звон Ивана Великого со всей Москвы народ валил в Успенский собор, к обедне, оповещенный о предстоящем зрелище.

Никогда Успенский собор не знавал такого шума, таких споров, как были тогда, когда гривастые дьякона стали срывать с протопопа его облаченье под пенье стихиры: «Се Иуда оставляет Христа, шествует ко диаволу…» «Анафема!»— возглашали чудовищные басы. «Анафема!» — гремели хоры. Святые в золотых венцах гневно глядели со стен, сверкали мечи архангелов, трепетали в голосах певцов крылышки херувимов и серафимов в каменной выси…

Протопоп стоял прямой, высокий, со слезами, с болью в глазах. Ножницы звенели над его головой, волосы падали, оставляя лишь клок надо лбом. «Как у пана Цехановицкого!» — мелькнуло у него. Вот остригли честную бороду. Нежный голос: «Отченька, не покинь ты меня, я овечка твоя, ты мой пастырь!» — звенит, звенит серебром в его ушах. Легла, бедная, тогда там одинешенька в могилку на берегу Мезени. Небось снова зацветают над ней тундровые цветки… И сколько таких безвестных горячих душ остались, волочатся позади — в Сибири, в Даурии, в лесах Заволжья, душ, ищущих утешенья и ласки и не находящих, не нашедших их…