Савва Дангулов - Дипломаты

В соседней комнате, точно вода из брандспойта, зашипел телефонный звонок.

— Кладите в подводы солому и везите! — твердил все тот же женский голос. — С подвод — на операционный, на операционный!..

На столе Чичерина шевельнулась бумага — дверь в комнату открылась.

— Георгий Васильевич, — услышал Петр и по говору, неповторимо характерному, с мягким «р», узнал Ленина. Петр обернулся, но Ленин его не заметил. — Прошу вас сегодня же ночью проштудировать германский проект договора, — сказал он и движением руки дал понять, что сказал еще не все, но в этот момент увидел Петра, и жест остался незавершенным. — Здравствуйте! — приветствовал он, и его рука потянулась к Петру. — Гонец? Как не помнить! — произнес он почти ликующе и добавил: — Я говорю Наде: нет, ты все забыла! Помнишь Порник и молодого человека, что свалился к нам с неба?

А за стеной вновь раздался звонок.

— Везут на двух подводах, — послышался все тот же женский голос. — Если выживут…

Ленин поднял серьезные глаза. Было слышно, как щелкнул рычажок телефонного аппарата. Разговор за стеной закончился, но Ленин все еще был серьезен.

— Не думаете ли, Георгий Васильевич, что дипломатия и жизнь никогда не стояли так близко? — Он указал взглядом на стену, за которой женщина говорила по телефону.

— Наверно, это полезно, Владимир Ильич, — согласился Чичерин. — Дипломатия всегда была дольше от жизни, чем необходимо. Недоставало версты, заветной…

Вы обрели ее, эту версту, Георгий Васильевич?

— Пожалуй… обрел. Вот Маркин: в кои веки дипломат принимал посла в бушлате. Кстати, Локкарт просит вас принять его.

Ленин, приблизившийся было к двери, что бы покинуть комнату, остановился.

— Локкарт? — Он вернулся к столу. — Хочет участвовать в брестской баталии? Ну что ж, я готов.

Из чичеринской комнаты Петр вышел с Лениным.

— А в тот раз мы с Надей несколько дней не могли прийти в себя, — заметил Ленин все так же живо, — все спрашивали друг друга: а как гонец, домчался ли?

«Откуда эта бодрость в голосе я улыбка? — думал Петр. — Ведь всего полчаса назад состоялось голосование, которое порушило все, за что он боролся месяцы, что месяцы — годы, жизнь! Неужели ему так просто возобладать над собой?»

— Мы с Надей полюбили и домик на берегу Бискайи, и семью, в которой жили, — рассказывал Ленин с видимой радостью. — Лето в Порнике! Как там хорошо работалось по утрам!

Петр слушал и думал: «Да нет, все было не так размеренно точно и спокойно». Он, Петр, знает, что было все не так. Был шторм, и гром колол и рушил горы, и бушующее море сомкнулось с небом, как день сомкнулся с ночью, три дня и три ночи… И все эти дни и ночи он просидел за письменным столом, не поднимая головы, а потом сон, наверно, железный, без сновидений. Все было как в жизни. Все было как сейчас — без сна, на нервах. А вспоминается тишина и синее море. Придет день, и кто-нибудь напишет, как Ленин умел дозировать время, как рационально и точно делил день на труд и отдых, обязательно будет написано обо всем этом с уверенностью, не вызывающей сомнений, что так именно было. А на самом деле так не было. Все было многократ труднее. Но почему все-таки, обернувшись назад, на Порник, на Бискайю, он помнит только тишину и море?

— Мой стол стоял у окна, выходящего прямо на море. И свет и шум моря настраивали и, быть может, чуть-чуть успокаивали, это необходимо, — говорил Ленин, а Петр думал: «Он жизнелюбив. Может, поэтому жизнь представляется ему легче, чем она была на самом деле».

Ленин неожиданно остановился у раскрытой двери, умолк. Потом вошел в дверь и встал поодаль, точно посреди большого и светлого поля, окинул долгим взглядом все вокруг. Петр приблизился к Ленину, огляделся они стояли посреди зала, который действительно был и просторен, как поле.

Петр посмотрел на Ленина и не узнал его. В неярком свете единственной лампочки, которая горела над дверью, Петр увидел бледное от волнения лицо и глазницы, заполненные сизой тенью. Что-то невидимое и еще непонятное Петру ворвалось в сознание Ленина, ворвалось внезапно и полонило. Потом Петр вдруг понял: «Так это же актовый зал Смольного! Тот самый, куда пасмурным ноябрьским утром прошлого, девятьсот семнадцатого года вошел Ленин, чтобы возвестить начало новой эры. Если когда-нибудь возникнет необходимость найти эпицентр революции, он здесь. Отсюда Советская власть зашагала по миру. Но почему один вид этого зала так потряс Ленина? Ведь он, очевидно, был здесь после ноября, и не однажды… Почему потряс сегодня?»