Савва Дангулов - Дипломаты

— Я только что сказал Георгию Васильевичу, — произнес Дзержинский, и его тонкие брови вздрогнули. — Прелюбопытная тема: революция и дипломатия. По-моему, это новая сфера, еще не тронутая ни наукой, ни практикой, как вы полагаете? — Он поднял голову, и его нос, очень характерный, прямой, сомкнувшийся на переносье со лбом, стал виден Репнину.

— Однако… новая сфера в жизни, как неосвоенная земля, тверже обычной — без железа и тут не обойтись, — сказал Репнин и помрачнел: пожалуй. Дзержинский истолкует эту фразу слишком пространно и, упаси господи, примет за комплимент.

Дзержинский улыбнулся, как показалось Репнину, благодарно, улыбнулся светло-карими глазами, раскланялся и медленно вышел.

Георгий Васильевич взял со стола книгу (кажется, Овидий) и тут же осторожно положил ее на место, — видно, короткий диалог между Дзержинским и Репниным дал и Чичерину достаточный материал для раздумий.

— Ты знаешь, о чем шла речь только что? — спросил Чичерин и взглянул на дверь, в которую вышел Дзержинский. Очевидно, то, что он намеревался сказать, относилось больше к Дзержинскому.

Репнин отрицательно повел головой.

— Корпус дипломатов все больше обретает значение троянского коня, которого союзники оставили в тылу России.

— Троянский конь, как известно, был средством отнюдь не дипломатическим, — возразил Репнин. — Кортики, приданные к парадным костюмам, извлечены из ножен, грозные кортики.

Чичерин нахмурился — кажется, Репнин не разделял его тревоги.

— Да, пожалуй, грозные кортики. Заговор кортиков.

Наступила пауза, прочная, что массив камня, впору вгонять бур и взрывать — иначе не преодолеешь.

— Ну что ж, на этой патетической ноте начнем дипломатию новой России? — сказал Георгий Васильевич, прямо глядя в глаза Репнину. — Мог бы я рассчитывать, Николай, на твою помощь?

Репнин не мог скрыть растерянности. Разумеется, он ждал этого вопроса, ждал не первый день, но, когда Чичерин задал его, не было вопроса неожиданнее.

— Я должен подумать, — проговорил Репнин, он понимал, что ответ на предложение Чичерина должен быть обстоятельнее и точнее, но на большее был сейчас не способен.

— Ну что ж… думай.

Репнин медленно шел к окну, шел, наклонив голову, он ничего сейчас не видел.

Чичерин сказал Петру, что Ленин примет их не раньше девяти. Дул ветер, крепкий, с льдистым снегом, сбивающий с ног. До девяти оставалось минут сорок, и Петр сел в трамвай. Человек в форменной фуражке горного инженера держал на коленях примус. Солдат с деревянной ногой попробовал сесть и, не уместив ногу, встал. Он стоял, припав к стене-перегородке, будто опасаясь шальной пули. На повороте в трамвай вскочил юноша в гимназической шинели, в руках была пачка газет.

— Советы отклонили ультиматум германцев! — закричал он. — Ни войны, ни мира!

— Ни войны, ни мира, — пожал плечами человек с примусом и скосил глаза на Петра. — Мне эта фраза кажется нелепой, а вам?

Трамвай мчался не останавливаясь, исторгая гром. И ломкие блики падали на снег вместе с осколками грома. Казалось, гром не вмещается в пределы улицы и она медленно раздается. Хотелось думать о тихом солнце на белых скалах, безветренном небе и море, большом, медленно вздыхающем.

Когда это было все-таки, поздней весной или летом десятого года? Петр хорошо помнит: в комнатке Ульяновых под прохладной льняной салфеткой стояла ваза с абрикосами. Помнится, когда они ждали Владимира Ильича (он был на море). Надежда Константиновна угощала Петра этими абрикосами, крупными, ярко-желтыми, разделенными бороздкой. А когда могут быть абрикосы в Порнике на Бискайе? Они ждали долго, и Надежда Константиновна рассказывала Петру о Порнике, море, рыбаках. Она говорила, а ветер, дувший с моря, врывался в комнату сквозь открытое окно и трепал голубенькую шторку, бледно-голубенькую — солнце здесь свирепое, все перекрашивает в свои цвета.

— Когда мы приехали, шли холодные дожди и Владимир Ильич все смотрел на небо, — сказала она.

— Как он? — спросил Петр.

— Владимир Ильич как? — переспросила она и, дотянувшись до двери, что была рядом, тронула ее кончиками пальцев. — Вот как…

В распахнутую дверь Петр увидел комнату, очень солнечную, два окна выходили на море. На письменном столике, придвинутом к окну, — стакан с недопитым молоком, а на тарелке кусок серого деревенского хлеба. Яркий, в разводах морской камень удерживает стопу мелко исписанных страниц. Раскрытые книги, приваленные камнями, всюду: на стульях, подоконнике, диване. Посреди стола — недописанная страница и поперек, точно перечеркивая, простенькая ученическая ручка. Стул далеко отодвинут от стола — видно, человек встал внезапно, рывком и потом сюда не возвратился.