Захария Станку - Босой

– Эй, вы что тут делаете? – спрашивает Згэмыйе.

– Что надо было, то и сделали, – отвечает один, застегивая штаны. Мужики заляпаны грязью снизу доверху. Вернее, от пят до пояса.

– Да уж что было надо, то сделали…

Во рву, что тянется по краю виноградника, измятая, свернувшаяся клубком женщина, почти без чувств. Юбки на ней разодраны. Волосы растрепались. В них набилась грязь. Возле женщины двое детишек, совсем еще малышей, онемевших от ужаса. У них течет из носу, оба перепачкались в грязи. Даже на ресницах грязь, одни зрачки чистые.

– Кто это? – спрашивает Тицэ Уйе.

– Жена управляющего, – отвечает кто-то из мужиков. – Госпожа Вета. Мы тут с ней чуток позабавились.

От мужиков несет перегаром. Глаза мутные. Оказывается, когда усадьба уже пылала, они приметили, что жена Штырбу, подхватив детей, побежала из села через поле в сторону станции. Мужики бросились следом, перед этим изрядно хлебнув. Повалили в ров и насиловали по очереди…

– Эх вы! Позор-то какой! – возмущается Тицэ Уйе. – Постыдились бы. Это так-то вы хотите землю добыть?

Туртурикэ и Трэкэлие поднимают женщину. Крестьянки берут детей. Тех бьет дрожь, они вырываются, плачут.

Маргарита, жена Киру Лаке, смотрит на госпожу Вету Штырбу с жалостью.

– Чего уж тут! Всякое во время бунта случается, люди не ангелы. Это они спьяну на нее набросились. Небось и невдомек, какую подлость учинили. А вот муженек-то ее, Димофте Штырбу – не хотела я о барской челяди говорить, да уж нечего делать, – так он смолоду столько девок и баб испоганил – и не перечесть… Повалит в траву и не спрашивает, хочет она или нет. Знал, что делал, мерзавец. Умирать девки и впрямь не умирали. Самое большее оставались с брюхом. Не умирали и бабы. И эта тоже не умрет. Как говорится, не рой другому яму, сам в нее угодишь.

Жену Димофте Штырбу отвели на станцию. Отвели и детей. Она пришла в себя. И поезд увез ее в город.

А за нас, босяков деревенских, во время расправы, начавшейся на вторые сутки и продолжавшейся много дней кряду, некому было вступиться и негде нам было искать защиты…

К вечеру нагрянули конные войска. И, разбившись на отряды, разъехались по селам. Во главе каждого отряда стоял офицер. Примары, попы и жандармы принялись составлять списки повстанцев.

Людей отводили к примарии, укладывали вдоль придорожных канав и избивали кольями от затылка до пяток. Одни умирали на месте. Других, с переломанными костями, привязывали к жердям партиями по восемь-десять человек, скрутив за спиной руки.

Сверху – от Доробанца, Крынжени – бредут, еле переставляя ноги, сотни людей. Голодных, заросших щетиной, оборванных и босых!.. Все еще держатся холода… А многие в одних рубахах и в исподнем, босые, простоволосые, руки связаны за спиной. Партиями по восемь, десять, а то и по двенадцать человек, привязанные к одной жерди, проходят они главной улицей села. Их, как волов, подгоняют кнутами унтер-офицеры, обычно из сверхсрочников. А кто упадет – того офицеры хлещут плашмя саблями…

Притаившись за плетнем, мы провожаем взглядом бесконечные вереницы арестованных.

– Эти из Кырлигаца, – шепчет мне Туртурикэ. – Я знаю их – вместе на Стате Пантазя работали…

Считаем проходящих. Восемьдесят шесть мужчин. Среди них и безусые парнишки. И даже подростки, немногим старше нас. За толпой мужчин бредут, еле волоча по грязи ноги, женщины. Их двадцать одна. Позади всех, спотыкаясь и падая через каждые пять шагов, плетется горбатая старуха. Вот она опять споткнулась, рухнула наземь, пытается встать. Но сил уже нет. Унтер помогает ей: прежде чем поднять, пинает сапогом в бок, изрыгая потоки проклятий:

– Вот тебе восстание, дохлятина! Вот тебе революция! Вот тебе ученье – свет!

Старуха испуганно озирается по сторонам. Но не видит ничего, кроме черного месива, взмученного несметным множеством босых, натруженных ног. Ничего, кроме старых, прогнивших заборов, а за ними – продымленных опустевших лачуг. Она поднимает глаза вверх. Над селом нависло свинцовое, мрачно-насупленное грозное небо, готовое в любой момент обрушиться потоками дождя. Старуха встает. Шатаясь, бредет дальше. Но ей не уйти далеко. Упавшие из той колонны, что проследовала к городу вчера, остались лежать в канавах. Даже собаки обходят их стороной.

– Смотри-ка, Дарие, еще двое не поднимаются, – бормочет Мэриникэ Йепуре.

Я смотрю. Двое мужчин рухнули в грязь. Они не в силах двигаться дальше. Лица синие, распухшие от побоев, заросшие длинной щетиной. Раздроблены кости. Мужики крестятся и просят солдат: