Захария Станку - Босой

– Он еще измываться над нами! – взревел мой дядя Уцупэр. – Хватай его!..

Взметнулись над головами вилы, кнуты, топоры.

Приказчик поначалу не мог взять в толк, что происходит. Но тут понял. Пустил в ход кнут, отбивался, сколько мог, но на его кнут уже никто не обращал внимания. Обхватили его поперек туловища, сволокли с лошади, хотели кольями забить.

– Нет, тут не колья нужны и не кулаки. Он другую смерть заслужил! – закричал Уцупэр. – Я знаю какую…

Если уж дядя Уцупэр что-то задумал, крестьяне его послушаются. Всем известно, какой он выдумщик.

– Держите его крепко, братцы!..

Растянули крестьяне приказчика на земле, вываляли в грязи. Мой дядя прошелся по амбарам; вернулся, держа в руках острый железный лемех.

На барском дворе были кузни, где цыгане чинили плуги, бороны, молотилки и где они по весне, до того как сойти снегу, оттачивали сотни лемехов для хозяйских плугов.

Один из таких лемехов и взял дядя – большой, новый и такой острый, что волос сечет. Лемех для плуга «Мистрец», а уж это всем плугам плуг.

– Так, значит, борозду поуже и поглубже, так, что ли?

Приказчик, побледнев как полотно, держался, однако, твердо – не проронил ни слова.

– Борозду поуже и поглубже! Так вот сейчас ты получишь борозду, какая тебе нужна!

Люди все поняли. От ужаса по спинам мороз пробежал. Хотя среди мужчин не было ни одного, кого бы приказчик Филип не избивал по многу раз и не осыпал бранью. И не было на селе ни одной женщины, которую он не обругал бы и не оскорбил грязным словом. И ни одного ребенка, которого бы он не хлестнул кончиком кнута по лицу…

– Держите его крепче за руки и за ноги…

Дядя присел возле приказчика на колени, чтобы расстегнуть у того на груди куртку, барский подарок. Расстегивает и рубашку, пуговицу за пуговицей, чтобы не испортить. Но дойдя до пупка, уже не в силах сдерживаться, дергает и разрывает рубаху донизу. Расстегивает на Филипе ремень. Стаскивает штаны, чуть не явив весь срам на свет божий. Распахивает рубаху. Все видят приказчичью грудь, поросшую волосами. Стареть стал приказчик. Половина волос на груди – седые. В усах-то седых волос раз-два и обчелся. А на груди почти сплошь седина. Под поясом не заметен был и живот. А теперь, как пояс расстегнули, он и вывалился – круглый, белый и жирный.

– Живот-то наел трехэтажный, – говорит кто-то и плюет приказчику в рожу.

– Стоит ли на него плевок тратить? Или слюна жжет?

Дядя Уцупэр берет лемех и глубоко-глубоко вонзает в горло приказчика. Булькает кровь. Но Уцупэра вид крови не пугает. Лицо у него суровое, жесткое, как земля, и такое же черное. И руки черны, как черна земля. Все глубже вонзает он лемех. Только один раз громко вскрикнул приказчик. И все. Слышен лишь хрип да бульканье крови. Человек, стоявший перед распростертым телом на коленях, садится на него верхом. Плотно усаживается задом на ноги. Обеими руками обхватывает грузный лемех. И медленно продвигает его к голому пупку. Через все тело. Вот лезвие уже у пупка. Спускается все ниже.

– Мамалыгу! – кричит дядя Уцупэр. – Принесите мамалыги!

Женщины со всех ног мчатся в людскую, на кухни, которые еще не пострадали от пожара. Впереди всех тетушка Уцупэр и ее дочь с заячьей губой, моя двоюродная сестра Дица, та самая, за которой напропалую увиваются парни.

Вот женщины возвращаются. Дица – с большим кругом мамалыги, еще теплой. Она приготовлена скорее из отрубей, чем из кукурузы: рыжего цвета, жесткая, непропеченная. Кто-то тащит огромный горшок фасоли. Содержимое горшка вываливают в брюхо убитого. Туда же запихивают и мамалыгу… За женщинами бежит с ложкой чей-то мальчонка, протискивается между ними и втыкает ложку в распоротый живот. Черенком вниз…

– Пусть-ка и приказчик Филип Писику отведает мамалыги с отрубями…

И мужики хором выкрикивают:

– Вот тебе борозда – поуже и поглубже!..

– Вот тебе борозда – поуже и поглубже!..

Мы смотрим. В наших глазах – ни слезинки. Но и радости в них никакой.

Круг распадается. Дядя Уцупэр наклоняется, зачерпывает пригоршню грязи, трет руки. Грязью смывает с рук кровь. Потом вытирает грязь о штаны…

Люди направляются вниз, в село.

За ними следом двигаемся и мы.

Но тут доносится голос Тицэ Уйе:

– Эгей, я думаю, нам в селе делать нечего. Идем-ка лучше домой!

Мы спускаемся с холма той тропкой, по которой добирается к нам наша бабка из Кырломана. Проходим мимо Кырломана, мимо кладбища. Поднимаемся на вершину. И еще издали, у рва, что возле высохшего виноградника, видим кучку крестьян. Человек десять – двенадцать. Подходим ближе.