Василий Авенариус - На Москву!

— Ну, это мы еще увидим.

— Увидишь!

— Но согласись, милый друг, что, как царица русская…

Она опять не дала ему договорить.

— Не соглашусь, не соглашусь и не соглашусь! Не раздражай меня, сделай милость! Здесь, в стенах русского монастыря, под постоянным надзором твоей матушки, я просто задыхаюсь!

— А между тем моя матушка желает тебе одного только добра. Сама она ведь была раз царицей и лучше всякого другого знает, что тебе можно и чего нельзя. По ее же указаниям, для тебя уже сшито несколько русских нарядов по мерке твоих польских платьев. На всякий случай, однако ж, тебе не мешало бы их примерить.

— И слышать теперь не могу! Довольно! Оставь меня…

— Но повторяю тебе, мой ангел…

— И я тебе повторяю: «довольно!» Ты видишь, я сама не своя.

От нервного возбуждения она при этом так злобно засверкала своими чудными глазами, заскрежетала своими великолепными белыми, как слоновая кость, зубами, что Димитрию ничего не оставалось, как вооружиться до времени терпением и отретироваться.

Русские наряды, один другого пышнее, были, действительно доставлены в тот же день; но она на них и не взглянула, как ни настаивала царица Марфа, как ни упрашивала Маруся. Явились к ней на другое утро парламентерами родитель-воевода и исповедник-иезуит, но точно так же ничего не достигли.

Такое ненормальное состояние продолжалось целых пять дней. Настала ночь, но Марина не ложилась: ведь уже завтра, 8-го мая, она будет коронована, станет царицей, но не русской, о нет! А теперь она покинет эти ненавистные монастырские стены.

Во втором часу ночи, когда вся Москва покоилась мирным сном, она, вместе с Марусей, села в присланную из дворца колымагу, которую сопровождал только почетный конвой из боярских детей и немецких алебардщиков при свете двухсот восковых свечей.

— Точно меня уже хоронят! — с горечью заметила она Марусе. — Но, погодите, голубчики, скоро я воскресну! Да как!

По утру, однако, едва лишь она окончила свой туалет, к ней ворвалась впопыхах гофмейстерина.

— Ваше величество!.. Это неслыханно… это возмутительно…

— В чем дело? — с величественною строгостью обернулась к ней Марина. — Вы забываете, что вы уже не при дворе какого-то воеводы, а при царском дворе, и что к царице не влетают этак без доклада!

— Простите великодушно, государыня… — извинилась панья Тарло задыхающимся еще голосом. — Но боярская дума требует, чтобы сегодня к венцу вы все-таки явились в русском наряде.

Марина презрительно повела плечом.

— Да что мне ваша боярская дума! Вчера еще я повторила пану воеводе, что русского наряда никогда в жизни не надену — и не надену!

— Да ведь и сам пан воевода, и патеры наши, и оба посла — все, все твердили боярам то же; но те подняли, говорят, такой гвалт, что его царское величество успокоил их только уверением, что вы будете одеты по-русски.

Гордую полячку окончательно взорвало.

— Он посмел обещать им это от моего имени, даже не спросивши? — вскричала она внезапно зазвеневшим голосом. — Сейчас же ступайте, позовите его ко мне!

И, вся пылая негодованием, она вышла в свою гостиную. Не прошло и десяти минут, как Димитрий последовал зову. Первые запальчивые нападки со стороны невесты он вынес с замечательным хладнокровием, очевидно, он дал себе слово выдержать на этот раз характер до конца, но в то же время не подавать ни малейшего повода к дальнейшим раздорам.

— Ну, что же ты все молчишь? — прервала она вдруг сама поток своего красноречия, сердито озираясь кругом, на какой бы вещи сорвать свое сердце. — Отчего не возражаешь? Разве я не права?

— Права, мой ангел, тысячу раз права, — отвечал он с тем же ласковым спокойствием и не возвышая тона. — Ты говоришь красно и умно, как печатная книга. Но всякая медаль имеет две стороны…

— А! Ты все же, значит, не принимаешь моих резонов?

— С твоей точки зрения я их отлично понимаю. Но с точки зрения русских…

— Да я ее и знать не хочу!

— Напрасно: тебе, русской царице, мнения их нельзя не знать. Имей терпение выслушать меня.

— Ну, говори.

— Я сравнивал сейчас твои резоны с печатной книгой; но и умнейшая книга остается только книгой, то есть мудрствованием человеческого ума. А жизнь народная слагается из самых немудреных и, в то же время, противоречивых элементов, тем более жизнь такого народа, как наш русский, грубый, неразвитый, со старинными его поверьями и обычаями, с ребяческим суеверием и бабьими предрассудками. Так как же, скажи, к этой неразумной жизни прилагать мерку разумной книги? Крутой перелом в вековых порядках не может не возбудить всеобщего ропота. Любовь же народная — сила царей. До сего времени русские царицы носили только народное русское платье…