Василий Авенариус - На Париж

Состояла идиллия из четырех картин: в первой выступали одни дети, во второй — парни и девушки, в третьей — молодицы и в четвертой — старики и старухи. Все по очереди славили государя и победоносное его войско, восстановившее всеобщий мир.

Среди деревенских девушек во второй картине я сначала так и не узнал Ириши: стоял я в толпе довольно далеко. Но когда раздался ее серебристый голос, сердце в груди у меня ёкнуло.

— Кто это? — спрашивали друг у друга мои соседи. — Какое чистое сопрано!

— Да это моя нареченная, моя Ириша! — на весь парк хотелось мне крикнуть.

Третья и четвертая картины, где ее уже не было, меня, само собой, не так уж тронули; но когда заключительный гимн сочинения Державина своим бархатистым тенором затянул сам Самойлов:

тут и у меня глаза от слез затуманились; а когда он закончил троекратным «ура! ура! ура!», и остальные певцы и вся публика кругом «ура» это подхватили, то и мой голос в сем общем восторженном крике выделился подобно тромбону, покрывающему все прочие инструменты в оркестре.

Сагайдачному было не до меня, ибо главный распорядитель праздника, Нелединский-Мелецкий, толстенький, суетливый старичок в золоченой треуголке и красном сенаторском мундире, в голубой ленте и звездах, посылал его, в качестве своего «адъютанта» то туда, то сюда.

Уже в сумерках, когда в танцевальном зале начались танцы торжественным полонезом, Сеня отыскал меня среди зрителей под окошками зала.

— Вот ты где! А я, брат, за тебя уже похлопотал и, думаю, не без пользы.

— Ты говорил обо мне с Нелединским?

— Не столько о тебе, сколько об Ирине Матвеевне. Собственные его вирши, правда, весьма посредственны, но все прекрасное ценить он умеет. Так оценил он и голос Ирины Матвеевны, и еще более ее свежую молодость. Заступив в спектакле место воспитанницы Самойлова, она оказала ему большую услугу, а потому, когда я ему давеча объяснил, что и он может ей отплатить услугой, он тотчас после спектакля пошел с докладом в кабинет к императрице Марии Феодоровне, а немного погодя туда позвали и Ирину Матвеевну.

— Ну, а дальше, дальше что же?

— Что было дальше — постараюсь узнать в течение вечера. Сейчас я должен дирижировать танцами. Во всяком случае не сегодня, так завтра тебе все разузнаю.

После танцев должен был быть еще большой фейерверк и ужин в нескольких палатках. Но у Варвары Аристарховны от двух поездок: вчерашней и сегодняшней, так голова разболелась, что мы еще до конца уехали обратно в Питер.

И вот я с часа на час ожидаю теперь к себе Сеню.

…Слава Создателю во Святой Троице! Думал уж, что и не дождусь. И солнце за крышами скрылось, когда он, наконец, ко мне ворвался.

— Ну, дружище, облачайся в парадную свою форму со всеми регалиями — и марш на парад!

— На какой парад?

— К тестю; сам за тобой послал.

— Кто? о. Матвей?

— Ну да. Экой ты, брат, нынче непонятливый! Живо! Живо!

Стал я облачаться на скорую руку, а он тем временем рассказал мне вот что:

— Ночевал я у Нелединского в Павловске. После вчерашней передряги не успел еще и выспаться, как он за мной уже посылает.

— Сию минуту, — говорит, — отправляйтесь в Петербург и привезите сюда священника Елеонского: ее величество Мария Феодоровна к себе его требует.

Полетел я сюда на курьерских, прямо к о. Матвею и полчаса спустя летел уже с ним обратно в Павловск.

— А он что же?

— Он, точно с неба свалился, ничего-таки не понимает, меня выпытывает: что да как? А я:

— Знать не знаю, ведать не ведаю. Примчались. Повели его к императрице; а когда, недолго погодя, от нее он опять вышел, совсем старик размяк, растаял, как снег в лучах солнца, платком глаза утирает.

— Ну, что, — говорю, — батюшка?

— Ох, молодой человек! Молодой человек! — говорит и пальцем мне грозит. — Следовало бы мне серчать на вас, что так подвели. Но без вас я не сподобился бы всемилостивейшую родительницу царскую улицезреть, ангельский голос ее услышать.

— Так вы, батюшка, — говорю, — больше уже не упорствуете?

— Против высочайшей ее воли, столь душевно изъявленной, дерзну ли я еще долее упорствовать?

— И отдаете дочку за моего приятеля?

— Придется, — говорит, — отдать; судьба, видно! Не даром говорится, что всякая невеста для своего жениха родится.

На сих словах Сени я не выдержал, обхватил его вокруг шеи и поцелуй ему влепил.