Бернар Клавель - Свет озера

Разумеется, праздник должен был продолжаться до глубокой ночи, но Блонделю не терпелось поскорее вырваться из шумней толпы гуляющих. В обратный путь они пустились, когда солнце уже садилось. С высоких холмов, окружавших Морж, было видно, как зажгло оно предвечерним пламенем все озеро и как обрушился на него предвечерний туман. Подножия гор уже заволокло дымкой, размывшей их очертания, зато вершины на фоне кроваво-красного заката стали еще суровее и, казалось, вспарывали небесный свод. На минуту Пьер остановил повозку, чтобы дать своим седокам возможность объять всю глубину тишины. После многочасового шума и лихорадочного веселья, после буйства ярких красок безмятежная чистая красота мгновения всецело захватила их. Город лежал внизу, в котловине. Городской гул еще доходил до них, и бесчисленные точечки огоньков, словно радугой, расцвечивали туман, смешанный с дымом, валившим из труб. Но не туда обращались их взоры, они обращались к озеру, принимавшему все оттенки предзакатного неба. Бизонтен почувствовал, как им овладевает странное ощущение какой-то непонятной силы при мысли, что тысячи людей любуются совсем иным зрелищем, нежели они здесь, и что только для них разыгрывается эта феерия света. Блондель прошептал про себя:

— Даруй, господи, всем этим людям возможность восторгаться. И даруй им также желание жить в мире.

Пьер тронул вожжи, и Бовар медленно пошел вперед, как бы не решаясь нарушить очарование.

Перед своим отъездом Блондель, снова отправлявшийся в Франш-Конте, собрал друзей и, пользуясь отсутствием Клодии, сказал им:

— Одно меня беспокоит. Кроме таких верных людей, как мастер Жоттеран с супругой, никто здесь ничего не знает о Клодии. А стан ее в последнее время заметно пополнел. Люди станут задавать разные вопросы и вам, и даже ей самой. Что же нам делать? Говорить правду? Нет. Я боюсь глупцов. Одно неосторожное слово может ранить это дитя.

И так как все промолчали, он глубоко вздохнул и просто добавил:

— Над этим следует хорошенько подумать. Прошу вас всех об этом.

И он уехал. Всякий раз после его отъезда все ходили растерянные. Однако Ортанс, казалось, оправилась первой. Уж на что она была ослеплена Блонделем, но сумела быстрее прочих взять себя в руки. Как будто то, что в вечер приезда Блонделя она обратилась к нему с суровой отповедью, ослабило ее путы. По-прежнему Ортанс говорила о лекаре с нескрываемым восхищением, но чувствовалось, что она готова стойко отстаивать свои решения. Она осудила даже его отказ присутствовать на Празднике трех попугаев и добавила:

— В его поведении слишком много покорности обстоятельствам. Спасать детей — это безусловно великое дело, но прогнать из Франш-Конте французов — деяние столь же великое. — И, указав на мальчугана с отрезанной ногой, ковылявшего на своих костыликах вслед за другими детьми, она добавила: — Конечно, прекрасно, что он его подобрал и вылечил, но, будь у мальчугана две ноги, было бы еще лучше.

Бизонтен с беспокойством прислушивался к ее словам. Он догадывался, что ее неустанно грызет желание действовать, и действовать смелее. Настойчивое ее стремление следовать за Блонделем, объясняется ли оно только желанием помогать лекарю из Франш-Конте в его благородной задаче спасения детей?

Бизонтен то и дело возвращался к этой мысли, но ни разу не спросил об этом саму Ортанс, не поделился своей тревогой с друзьями. Ведь здесь он был не только главой стройки, но и заводилой всеобщей радости. Когда он не крыл крышу соседнего дома, все свое свободное время он проводил в детьми. И смех его, подобный клекоту птиц, вызывал ответный хохот.

Прошла неделя, и казалось, Ортанс целиком отдалась работе: то возилась на кухне, то проверяла записи и счета, заботилась о детишках, старалась как-то получше наладить их житье-бытье и еще вела переговоры с будущими родителями. Детей у них осталось всего семеро, и решено было отдать их родителям, когда кончится карантин и они хоть немного оправятся и наберут сил. День ото дня все жарче пригревало солнце, в Ревероле царили мир и покой; но вот как-то вечером Бизонтен возвращался из Моржа, куда ездил за стропилами, а Пьер следовал за ним на второй повозке. Вдруг подмастерье остановил свою упряжку и крикнул:

— Отведи этих людей в дом. Там раненый. Лошадей я распрягу сам.

Какая-то женщина лет тридцати, высокая и худая, помогала идти мужчине, опиравшемуся на грубо сколоченный костыль. Из-под длинного коричневого плаща, накинутого на плечи калеки, виднелась только одна нога, обмотанная грязными рваными тряпками. Широкая шляпа с низко опущенными полями скрывала его лицо.