Вадим Полуян - Ослепительный нож

Окно рано потемнело - осень! Книг не было. Оставался сон. Доброе чувство, внезапь прихлынувшее, побудило пойти в Полагьину ложню. Теперь там дочь Котова.

Обе смотрели друг на друга без слов. Фотинья, не разоблачённая, - у одра. Евфимия - у двери.

- Не убивайся, - сделала к ней шаг Всеволожа. - Грех твой тяжек, а Бог милостив. Не устану за тебя возносить молитвы. Отжени огонь с сердца. Господь с тобою…

Дева бросилась к ней на шею:

- Ба-а-арышня!.. Остоялись вблизи друг друга. Фотинья сказала:

- Кликни отца для дочерней беседы. - Неохотно разжав объятия, пожелала: - При горькой жизни сладких тебе снов!

Евфимия нашла Котова в той боковуше, где над своими хартиями полуночничал Иван Дмитрич. Передав Фотиньин позов, удалилась. Сама себе расстелила одр. Погрузилась в небыть…

Раным-рано тормошливые руки вернули к яви. В окне брезжил тусклый свет.

- Проснись, Евфимия Ивановна! Подь со мной… Лицо боярина было обычным, только бородка буквой «мыслете» мелко тряслась.

- Куда? - Евфимия куталась в покрывало, боясь расстаться с теплом.

- Я выйду. Опрянься. Котов исчез.

Одевшись и выйдя следом, опять спросила:

- Куда?

- Пойдём, - тянул он. - Покажу… Знакомым переходом вёл в сад.

Сошли по ступенькам. Утренник и Евфимию поверг в дрожь.

- Боярин Иван, что с тобой?

Не было ответа. Шла по сухим листьям и палым яблокам, как в последний день, перед разлукой с отцом.

- Вон, вон, гляди! - остановился Котов перед той яблоней, где когда-то колыхались качели.

Она увидела призрак. Он будто бы парил над землёй. Нет, не призрак. Явная плоть, только слишком безвольная. Дева парила в воздухе к ним спиной. Узнаваемый облик…

Котов взял Всеволожу за руку:

- Не заходи к ней спереди. Пришлю челядь. Приготовят к погребению. Возвратимся в дом.

Вернулись. Прошли в ту боковушу, откуда накануне она звала его к Фотинье.

- Как, как могло такое статься? - чувствовала Всеволожа руки лесной девы на своих плечах.

- Я виновен, - трясся Котов. - Я убил Юрия Дмитрича.

- Ты? - Евфимии вдруг стало страшно с ним. - Его убил Кузьма Кувыря.

- По моему указу. - Тут же Котов замахал перед собой руками, как бы ограждаясь. - Нет, я этих рук не осквернил. Нет, никогда… Убил его медвежьими…

Евфимия спросила шёпотом:

- Василиус велел? Котов понурился.

- Я самочинствовал. Решил одним ударом кончить смуту.

- Кончил! - выдохнула Всеволожа и примолвила: - Где вызнала Фотинья? Ведь она предательством отмстила за охулку на тебя…

- О дщерь любезная! - Котов опустился на колени перед столом, где лежал тафтяной лепет с дочерней головы. - Кузьма в беспамятстве признался, помянул меня. Она здесь проведывала, всуе ли я был помянут.

- И ты открылся? - догадалась Всеволожа. Котов выл, охватив лысую голову.

- Не преуспел сокрыть! Глядела, будто видела насквозь. Не преуспел сокрыть!

Евфимия ушла, забыв притворить дверь. В пустынном переходе услышала причеть боярина:

- О, чадо моё милое, прекрасное! На древо воспарила красота твоя неизреченная! А косы твои свисли до земли… А голос твой - на Небес и…

Евфимия покинула хозяйский верх, спустилась с гульбища во двор, прошла к воротам. Никого не встретила. Все были заняты в саду. Даже воротник отлучился поглядеть на висельницу.

Не свой, давно уж не родной, навечно отчуждённый преступленьем дом!

Боярышня поторопилась выскочить на равнодушную к ней улицу Кремля, хотя куда направит путь, сама не ведала.

Хоромы, где обрела пристанище Всеволожа, напомнили терем Юрьичей на Даньславлевой улице в Новгороде Великом. Здесь всё скрипело. И лестничные ступени, и половицы, даже стены и потолки. Скрип первых звучал сердито под тяжестью самых лёгких шагов. Потолки же со стенами, к коим не прикасался никто, просто жаловались на старость. Сидишь в тишине, а откуда ни возьмись - кряк, кряк, кряк… Знать, предолгий век живут-доживают эти хоромы в конце улицы Великой у выезда на Тверскую дорогу.

Скиталица бесприютная случаем оказалась здесь.

День-деньской бродила по кремлёвским заулкам, уйдя от Котова. Успокаивалась присловьем: «Отыди от зла и сотворишь благо». А благо не приходило. Надвинула на глаза чёрный плат, дабы ищики Шемякины не заметили. Слава Богу, не опознал никто. Спрашивала себя о приюте и не находила ответа. Ноги привели к Афанасьевской церкви, где полвека назад был большой пожар. Кремль затрепетал от него. Отец, Иван Дмитрич, помнил о нём. Она же не углядела на церкви его следов. Вот здесь, у паперти, была боярышня узнана: «А ну-ка, поди ко мне, Евфимия Всеволожа!» Оборотилась, вздрогнув. И улыбнулась. Узнал её нагоходец в издирках, медном колпаке, железах и грубом вервии на почти нагом теле. «Максимушко! - обрадовалась боярышня. - Нету денежки, чтоб подать тебе». Благо-юродивый тоже развёл руками: «И у меня нету денежки, чтоб тебе подать». Каким чудом окликнул Евфимию Христа ради юродивый, коего видела второй раз? «Как живёшь-можешь, Максимушко?» - очесливо спрашивала она. «Несу древнее пророческое служение, полноту правды Божией, - разумно ответил юрод. - Борюсь с миром и обличаю зло». - «Не устал ли от добровольного мученичества, - любопытничала боярышня, - от непрерывной борьбы против своего естества, против мира и дьявола? Где набираешь духовных сил?» - «В молитве, горемыка, в молитве», - приговаривал нагоходец, взяв её за руку, словно ровню, и уводя куда-то. «Далеко ли ведёшь, блаженный?» - беспокоилась Всеволожа. «К устью Яузы, - сообщил Максим. - На мельницу, что завещал Владимир Храбрый жене своей Елене Ольгердовне. Мельник мне кельицу уступил ради зимнего прозябания. Всё равно пуста».