М. Эльберд - Страшен путь на Ошхамахо

— Ух, ладно! Ой, хорошо! — вопил Куанч. Наконец парню удалось верно рассчитать обманное движение и перерубить дубинку в самой ее середине. Куанч хлопнул себя по ляжкам и запрыгал в избытке чувств — теперь он восхищался своим ровесником:

— Хорошо! Ладно!

А Кубати перевел дух и, вкладывая саблю в ножны, уныло протянул:

— Не-е-е, мне еще далеко до тебя, аталык.

— Не так уж и далеко, — добродушно усмехнулся Тузаров. — Знаешь, в чем твоя ошибка? И не одна! Первая — слишком крепко сжимаешь рукоять. Из-за этого теряется быстрота взмахов. Сжимать кулак покрепче необходимо лишь на короткий — последний миг, когда клинок встречает препятствие. Вторая ошибка — ты вкладываешь в каждое движение всю свою силу, а опытный джигит тратит ее бережно. Там, где надо перерубить древко копья, не следует применять силу, нужную для того, чтобы перерубить оглоблю. И горячиться при этом не стоит — очень скоро устанешь. Расчетливый и хладнокровный боец раньше достигает цели, чем нетерпеливый и вспыльчивый.

— Я все понял, Болет, — сказал повеселевший Кубати.

— Аланлы! [62] Часто встречающееся у балкарцев риторическое обращение, равное по смыслу «о, люди!». Как не понять такие хорошие слова! — с жаром подхватил Куанч: ведь советы Тузарова относились и к нему, Куанчу, тоже.

Потом Канболет и Куанч боролись вдвоем против Кубати, но безуспешно: как ни старались, а повалить парня на землю им не удалось. Канболет шутливо возмущался и жаловался на «старческую немощь».

Как бы в отместку, он заставил Кубати присесть на корточки и ковылять к дому «гусиной поступью», да еще и нести на плечах хохочущего во все горло Куанча.

— Не зайдешь ли ко мне в кузню, Канболет? — пригласил Емуз. — Не бойся, я не собираюсь делать тебя своим подручным.

— А я бы охотно постучал молотом под началом такого мастера, — улыбнулся Канболет, поддерживая шутливый тон кузнеца.

В углу, возле горна, стояла Нальжан. Видно, она только что прокачала мехи, и пламя горящих углей играло розовыми отблесками на ее лице.

Емуз подошел к массивному чинаровому обрубку, на котором была укреплена наковальня.

— Давай-ка, сын Тузарова, положим эту деревяшку набок.

Мужчины навалились на тяжёлый комель — три обхвата в поперечнике — и опрокинули его на сухой глинобитный пол кузницы. В земле обнаружилось углубление. Нальжан наклонилась и вынула оттуда промасленный полотняный мешок.

— Здесь все, что осталось от твоего наследства, Канболет, — сказала она. — Развязывай мешок.

Волнуясь от неясного предчувствия, Тузаров запустил руку во внутрь мешка и ощутил гладкую прохладную поверхность металла. И вот на свет божий вновь появился знаменитый и злополучный панцирь Саладина. События семилетней давности вдруг ожили перед взором Канболета подобно тому, как вспыхивают иногда в потухшем костре запоздалые язычки яркого огня.

— Как он сюда попал? — хриплым голосом пробасил Тузаров. Он устало опустился на скамью и поставил панцирь рядом с собой.

— Сестра тебе расскажет, — Емуз посмотрел на сестру, кивнул ей головой и вышел из кузницы.

И Нальжан рассказала о кровавой резне и пожаре в усадьбе Тузаровых, о встрече с бешеным Мухамедом и Вшиголовым Алигоко, о геройстве, старика Адешема. В тот день он не умер, а дотянул, как потом узнала Нальжан, до весны. А вот веселый Нартшу, весь израненный, выжил. Только не живет он в своем доме, а подался в горы, стал абреком. Рассказала Нальжан и о том, как сшибла с ног Мухамеда и расквасила нос Алигоко, о том, как грубо и низко вел себя Хатажуков.

Его выходка и подсказала Нальжан средство, при помощи которого она увезла панцирь. Нальжан просто надела «этот проклятый железный сай» [63] Верхняя одежда кабардинок, похожая на современную кофту. на себя, а сверху натянула сай обычный, суконный. Она поняла, что кровожадные пши затеяли это страшное побоище из-за одного только панциря — значит, он дорог. А раз так, то не видеть им панциря, как собственных затылков.

В суматохе она незаметно выбралась из каральбиевской спальни, вскочила на первую попавшуюся лошадь и погнала ее в степь. Потом, на другой день, она вспомнила о брате и поехала к нему. Панцирь сняла лишь у него в доме. Натерпелась и страху и неудобств. Очень уж давил он ей в груди.

Емуз полюбовался опасной реликвией и спрятал ее в своей кузне. Было решено помалкивать о неожиданном приобретении и даже постараться не вспоминать о нем до лучших времен.