Давид Шахар - Сон в ночь Таммуза

– Специалисты, где вы?

– Ш-ш-ш, не кричи так громко, – говорит лошадь, которая слева.

– Почему?

– Ты можешь его разбудить, – указывает он головой в сторону напарника.

– Что за чепуха, он ведь стоит с открытыми глазами.

– А ты хочешь, чтобы и он валялся в твоих ногах, как этот дурак-извозчик?

– Так разбуди его.

– Нельзя. По тысяче и одной причине.

– Назови мне лишь одну, последнюю.

– А это всё равно. Что последняя, что первая. Дело в том, что я делаю всю черную работу, тяну лямку, а премии получает он. Мне – кнут, ему – пряник. Вот и ты замахиваешься на меня, и не думая дать, я знаю что, морковь или кусочек сахара.

– Извини, пожалуйста, но я бы и сам не отказался от моркови или кусочка пирога. С утра ни росинки во рту.

– Как это могло случиться?

– Да все этот человек. Он украл у меня одежды, вел себя непристойно, а обвинил в этом меня.

– Что значит – непристойно?

– Дело в том, что его поведение понравилось жене судьи, она даже купила ему галстук под цвет его голубых глаз. Потому судья и счел его поведение непристойным.

– Но ведь у тебя голубые глаза?

– Вот-вот. Он у меня украл и цвет глаз.

– Выходит, что он делает то же, что и мой напарник, доктор Великолепный. Он ведь у меня украл не только всё, мной достигнутое, но даже цвет глаз. А вообще, ты мешаешь мне съесть сено. И если я не успею это сделать до того, как он проснется, он и это заберет у меня.

– Не торопись так. Ты же можешь задохнуться. Так каково твое заключение?

– Тебе надо обследоваться у психиатра. Это в твоих интересах. Ибо если я скажу это судье, он, как всегда, сделает наоборот.

«Надо срочно разбудить его напарника, – думаю я, – профессора доктора Величко». Профессор доктор Величко словно бы читает мои мысли.

– Если он проснется, ты исчезнешь вместе со своим сном. Ты вообще всего лишь нечто во сне профессора доктора Великолепного. Стоит ему проснуться, и от тебя ничего не останется.

Это меня вовсе не пугает. Предпочитаю быть этим нечто во сне любой лошади, чем быть чем-то во сне араба-извозчика и даже во сне лорда, особы, приближенной к правящей фамилии Британии. Ведь лошади настолько прекрасны, грациозны, аристократичны в каждом своем движении, чисты во всех своих помыслах, даже ревности. Конечно, я предпочел бы, чтобы они были частью моего сна, а не наоборот.

– Не забывай, что он может стереть тебя из сна, не просыпаясь. Он уже так стер лорда Редклифа. Тот раньше времени уехал в Англию. Вместо него во сне возникла женщина. Еще неизвестно, кто она…

Но тут стерла всех из сна Орита, которая вернулась на карете к дому Габриэля. Во сне ведь самое длительное действие, спектакль в трех актах, проносится в считанные мгновения.

Вот Орита простучала каблучками и, приподняв платье, прыгнула в карету. На мгновенье сверкнули ее высокие икры, гладкие и загорелые, и заполнили атмосферу золотом и свежестью. И после того, как карета покатилась вниз по склону улицы и исчезла из вида вместе с красной феской извозчика, золото и свежесть продолжали пронизывать воздух. Вожделение в боге утренней звезды, пробужденное мгновенным высверком икр Ориты, упругих и полных, в страсти, страхе и раскаянии ощущалось как измена утренней звезде, которая ведь всего каких-то десять минут назад покинула бога.

Но почему поклонение солнцу днем должно помешать освящению луны ночью? Ведь он же не похож на друга своего, маленького Срулика, заключенного в карцер безнадежной любви. «Какое было бы для меня счастье быть свободным, как ты, Габи. Да здравствует страсть к свободе!»

Но ведь у Габриэля – «великая идея», разрабатываемая им в синем блокноте. И это лучшая панацея от болезни, называемой любовью, от которой Срулик вряд ли вылечится. «Великая идея» привлекла уже небеса и землю, звездное воинство, играющие немалую роль в каббалистическом видении мира.

Что же касается таких разных существ, как Белла и Орита, одна дополняет другую, углубляет, сливает, как два луча – голубой и алый, которые с детства видит Габриэль. Особенно они обозначились года три назад, когда он с того места, на пересечении долин Иегошуафата, Геенны и Привидений следил за восходом солнца. С исчезновением луны усилился свет на востоке. Он поднялся до шотландской церкви, купол которой одной стороной был обращен к железнодорожному вокзалу, другой – к далям за Иорданом. Полоса света обозначила горизонт поверх гор Моава. Прикрыв глаза, он бормотал про себя: «Я еще раскаюсь в том, что совершил. Это плохо кончится». Но вопреки этой мысли, сердце его наполнялось радостью от возникшей в памяти картины: мать в детстве выходит из комнаты, прямая, улыбающаяся, в широкополой шляпе и перчатках, доходящих до локтей, на высоких каблуках, с сумкой в руках, говорит с веселым нетерпением: