Ивлин Во - Возвращение в Брайдсхед

В какой-то момент, наверное за час до рассвета, в раскрытой двери, подобно привидению, возникла фигура моей жены, она обеими руками держалась за косяк и жалобно говорила:

– Ты спишь? Неужели ничего нельзя сделать? Может быть, лекарство какое-нибудь?

Я позвонил ночному стюарду, у него наготове было какое-то питье, от которого ей немного полегчало.

И всю ночь между сном и бодрствованием я думал о Джулии; в моих обрывочных сновидениях она принимала сотни фантастических, жутких и непристойных обличий, но, когда я пробуждался, возвращалась ко мне такой, какой я видел ее за обедом: печально поникнув лучистой головой.

С первым светом я заснул и, проспав часа два, проснулся свежим, с радостным предвкушением чего-то важного.

Ветер, как сообщил мне стюард, немного утих, но все еще дул очень сильно, и на море по-прежнему была крупная зыбь, а для удовольствия пассажиров, как он мне объяснил, ничего нет хуже крупной зыби. «Нынче с утра вот почти никто не заказывал завтрак».

Я заглянул к жене. Она спала. Я закрыл дверь между нашими каютами, позавтракал лососиной с рисом и холодным брейденхемским окороком и вызвал по телефону парикмахера, чтобы он меня побрил.

– В гостиной много пакетов для мадам, – сказал мне стюард. – Оставить их пока там?

Я пошел посмотреть. Прибыла вторая порция целлофановых пакетов – заказанных по радио нью-йоркскими знакомыми, которых секретари не успели вовремя оповестить о дне и часе нашего отъезда, и присланных в знак благодарности вчерашними гостями. Для цветочных ваз сейчас было неподходящее время; я велел стюарду оставить все как есть, а потом, озаренный внезапной идеей, поднял с пола букет роз, вынул из него карточку мистера Крамма и отправил с моими наилучшими пожеланиями Джулии.

Она позвонила, когда меня брили.

– Чарльз, что за неудачная мысль! Так не похоже на вас.

– Они вам не нравятся?

– Ну что можно делать с розами в такую погоду?

– Нюхать.

Раздался шорох разворачиваемого целлофана.

– Они совершенно не пахнут.

– Что вы ели на завтрак?

– Черный виноград и дыню.

– Когда я вас увижу?

– Перед вторым завтраком. До этого я занята с массажисткой.

– С массажисткой?

– Да, удивительно, верно? Я никогда раньше не делала массажа, только один раз, когда повредила плечо на охоте. Есть что-то такое в пароходной жизни, располагающее всех к праздности и роскошеству, верно?

– Кроме меня.

– А эти неуместные розы?

Парикмахер делал свое дело, являя чудеса ловкости и устойчивости – подобно балетному фехтовальщику, он то балансировал на носке одной ноги, то перепрыгивал на другую, стряхивая с лезвия клочья мыльной пены и низвергаясь с высоты на мой подбородок, как только судно вновь принимало ровное положение; сам бы я не отважился поднести к лицу безопасную бритву.

Снова зазвонил телефон.

Это была моя жена.

– Как ты себя чувствуешь, Чарльз?

– Устал немного.

– Ты ко мне не зайдешь?

– Я уже заходил. Буду чуть погодя.

Я захватил и принес ей цветы из гостиной; они довершили впечатление родильной палаты, которое моя жена успела создать в своей каюте: у ее постели, словно акушерка, стояла стюардесса – накрахмаленный столп уверенности и спокойствия. Моя жена повернула ко мне голову на подушке и слабо улыбнулась; она протянула обнаженную руку и погладила кончиками пальцев ленты и хрусткий целлофан самого большого букета.

– Все так добры, – чуть слышно проговорила она, словно шторм был ее личной бедой, в которой любящее человечество ей соболезновало.

– Ты, как я понимаю, не встанешь?

– Ах нет, миссис Кларк так ко мне внимательна. – Она всегда умела запоминать фамилии прислуги. – Ты не беспокойся. Заходи ко мне время от времени и рассказывай, что происходит.

– Нет-нет, деточка, – вмешалась стюардесса, – чем меньше нас сегодня будут беспокоить, тем лучше.

Даже из морской болезни моя жена умудрилась сделать некое общеженское таинство.

Каюта Джулии, я знал, находилась где-то под нашей. Я подождал ее у лифта, ведущего на главную палубу; когда она пришла, мы поднялись и сделали один круг по палубе; я держался за перила, а она взяла меня под руку. Прогулка была не из легких; сквозь струящееся стекло был виден перекошенный мир серого неба и черной воды. Когда судно давало резкий крен, я поворачивался, чтобы она могла тоже ухватиться свободной рукой за перила; ветер выл уже не так оглушительно, но пароход стонал и скрипел от напряжения. Сделав один круг, Джулия сказала: