Жюль Гонкур - Шарль Демайи

Нашет отлично видел и понял эту литературную реакцию, настолько отлично, что вдруг сделал неожиданный поворот. Нашет в «Скандале», этот шут бесцеремонно обращавшийся с французским языком, который выдумал свой стиль, блистающий шутовством, этот Нашет начал каяться в своих прежних заблуждениях на спинах своих нераскаянных товарищей.

Он наблюдал, исследовал, обдумывал. Важные большие газеты, охваченные эпидемией образного стиля в юном отделе их редакций и затруднявшиеся найти нового человека, совершенно не читавшего Сен-Симона, и забывшего Дидро, эти большие газеты должны были, по мнению Нашета, непременно обратиться к нему, последнему молодому человеку во Франции, имеющему стиль Верто и мнения Жоффруа; а попав в большую газету, он достигнет всего, богатства, положения в обществе, которое составляло мечту его жизни. Потому-то статьи Нашета были с некоторых пор щепками от рубки леса, разлетающимися направо и налево в нарождающиеся таланты, это была настоящая казнь, совершаемая с умом человеком без совести, который разнообразит ее ловкими низостями и комплиментами, любезно направленными к готовым и определившимся знаменитостям, к патентованным пуристам, ко всем академическим талантам.

В этих трех столбцах, где он доставлял себе удовольствие хлестать своего друга Демальи, он находил время отвесить глубокий поклон прекрасной прозе господина X… великолепному языку господина Y… и замечательной фразе господина Z… Затем, раскланявшись с ними, он возвращался с своему пациенту. Он цитировал его, печатая отрывки фраз курсивом, – способ критики, перед которым не устоял бы стиль господина Журдена! Он долго забавлялся с иронией, полной вдохновения и с особенной злобой над претензиями автора «Буржуазии», и кончал избитой фразой, в роде клише, которое составляет часть содержания всех классических критиков, настоящих и прошлых. «Подобные книги имеют место в библиотеке Шарантона; надо сожалеть, что их авторы не следуют за ними».

– Ах, несчастный! – сказал Шарль, окончив, – ни одного литературного убеждения! – Для Шарля все другие измены совести, все отрицания политические и религиозные были ничтожными погрешностями перед литературным отступничеством. – Он заслуживает… прочесть всех этих господ, которых он хвалит!.. Нет, это ужасно!.. – И повернувшись к Марте, Шарль принялся смеяться.

– Меня не ругань его сердит… Что за удовольствие напрасно портить себе кровь… Но Нашет! Человек, который выдумывал невозможные глаголы!.. Верьте после этого чему-нибудь!

– Право, ты относишься к этому… Ты хладнокровен!.. Я не понимаю тебя… – сказала Марта, пожимая нервно плечами.

– Ах, моя бедная, если бы ты прошла чрез все это, как я!.. Ты бы отнеслась к этому философски…

– И ты не будешь отвечать?

– Не буду. На это один ответ: два секунданта; признаюсь тебе, мне кажется смешным доказывать мой талант ударом шпаги… У меня есть своя гордость, дорогая, выслушай меня: в нашем ремесле, человек, у которого нет врагов, на которого не нападали, не оскорбляли, не злословили… Я бы не хотел быть таким человеком, нет! А между тем, что я вытерпел… Видишь ли, никто не будет тратить злобы из-за пустяков… Подобная нападка показывает, что я мешаю автору, его друзьям, его патрону… Это значит, что у меня есть маленькая известность, в которой я не сомневаюсь, но которая сердит его. Несчастье в том, что у меня еще не полный ящик подобных критик… Когда целый комод наполнится ими, все четыре ящика, о, тогда!..

– Это ничего не значит, – сказала Марта, – все же это неприятно.

– А, дорогая, неужели ты думаешь, что слава набита лебяжьим пухом!

– Гавори, что хочешь… но меня это огорчает.

Шарль увидел с горечью, что это была не женщина, горюющая в своей любви, но женщина, носящая его имя, и оскорбленная в своем самолюбии. Но Марта, заметив эту мысль в глазах Шарля, сказала ему вдруг:

– Ах, как я глупа! Ты смеешься над ними! – И, взяв его голову в свои руки, она произнесла: – что нам за дело до других?

– Да, пьеса очень хороша, но…

– Но что? – сказал Шарль.

– Ты никогда не писал для театра… Зачем ты не возьмешь сотрудника?.. Вудене находит в тебе большой талант…

Это было две недели спустя после статьи Нашета. Статья созрела в голове Марты и принесла свои плоды. Потому что самое большее зло, приносимое критикой, это сомнение, которое она сеет вокруг того, на кого нападает. Она порождает даже у самого очага писателя недоверчивость к его силам. Действительно, критика, – это не только рана для самолюбия писателя; это прежде всего удар его кредиту. Она вооружает в будущем даже тех, которые его любят.