Жюль Гонкур - Шарль Демайи

– Это пропускай, пропускай, скорей же, – говорила она, – не то, не то и не это! Ах, если я возьму эту прическу!.. Нет. Надо, чтобы у меня было нечто в этом роде… Смотри… – и пальцы её складывали платок, делая невозможный и кокетливый чепчик, который она набрасывала на свои волосы. Это пойдет моему лбу; видишь ли… у меня лоб небольшой… – И она смотрелась в зеркало. – Я пойду к Люси Гоке… Только она и умеет… Эта прическа. Ах, как ты глуп… она безобразна!..

– Почему безобразна?

– Потому что она не пойдет мне… Бог мой! Как мужчине трудно быть красивым… Ах! Вот ботинки, которые я хочу… мне нравятся эти каблуки!..

– Но, милая, это ботинки времен Людовика XV… это туфли!

– Что же такое? Я упряма, они мне пойдут! – И она смеялась.

– Но, Марта, подумай, дитя мое, историческая правда…

– Ах, оставь пожалуйста твою историческую правду! Мадмуазель Марс все играла в тюрбане!.. Постой!.. Возьми карандаш!.. Потом у меня будут чулки, совершенно прозрачные… Нарисуй мне вот это и потом это… Ах, я выхожу похожа… неправда ли? А тут банты на юбке… О, я буду очень мила!.. Ты будешь мой костюмер. Так; вот мое платье во втором акте!.. Скажи пожалуйста, Шарль, я и не думала, что ты такой умный!..

– Нет, правда, не шутя, как ты находишь мою пьесу?

– Я нахожу ее… Ты должен дать мне прочесть все твои книги!

Этот день и последующие увенчали счастье Шарля. Его гордость дополнила его счастье жизни и сердечное довольство. Марта гордилась, будучи поверенной его таланта, удивляясь и чтя его ум, и расточала ласки, восторги, нежности и похвалы, которые щекотали самолюбие Шарля, как веселая музыка постоянного благоговейного обожания. Шарль с удовольствием плавал в этом ореоле и в этом редком счастье быть великим человеком в глазах той, которую он любил.

В это время, разбирая ум своей жены, Шарль находил тысячу прелестей в этом уме и находил его юным, как лицо Марты. Шарль любил её наивности, её умные ребяческие выражения; не то, чтобы Марта была умна, но у нее были такие счастливые выражения, такая живость, такие остроты избалованного ребенка, которые происходят от уверенности женщины, что там, где она находится и где царит её слово, все готовы отнестись в ней благосклонно и аплодировать ей. её живая болтовня нравилась мужчинам, которые говорят мало; она производила в их мыслях впечатление звуков, в роде тех, когда рука слегка бродит по клавишам рояля. Но прежде всего в глазах Шарля Марта обладала прелестным неведением женщины, только что вышедшей из пансиона, добродетелью в самом начале жизни, которая становится очаровательной, когда женщина признается в этом неведении со своими ужимками, гримасами, улыбками, полу-стыдясь, с тем неловким видом, который составляет принадлежность и очаровательность молодых девушек. Марта всегда имела на устах детское «почему», но не как упрямый, смущающий вопрос, а как скромную просьбу, почти конфузливую, готовую всегда поцелуем принести свои извинения и благодарность. Шарль находил в ней прозорливость, чуткость, составляющие гений парижанок, понимание с полуслова течения жизни, так что ей ничего не надо подчеркивать; а во всем остальном, в чем он не был уверен, что Марта имела чувство и понятие, она так мило сверкала глазами, так умно глядела, или имела такой милый загадочный вид, что у Шарля пропадала всякая охота проверять и испытывать. Одним словом, первая проверка Шарля, или скорее первая снисходительность его любви встречала в Марте все, чего только можно было требовать от нравственных способностей женщины; сверх того, относительно идей, слишком возвышенных для женского пола, мужчина говорит с женщиной как с птицей и не объявляя открыто о влиянии своего ума на нее. Шарль считал Марту способной прекрасно выполнить роль, которую ирония одного мыслителя из его друзей приписывала женщине, роль Жана де-ла-Винь, этого маленького деревянного человечка, с которым разговаривает фокусник, так что через несколько минут публика и даже сам фокусник и чуть ли не сам деревянный человечек думают, что между ним и фокусником ведется диалог.

Эта иллюзия, это опьянение, в котором все способности Шарля были направлены к забвению мелких невзгод жизни, борьбы настроения духа, скучных обстоятельств и уколов извне; это опьянение, в котором все его нравственное существо, все его желания, требования его натуры и все инстинкты его ремесла нашли пищу, удовлетворение и отдых; это опьянение длилось вечность в несколько дней, к концу которых он в своем счастье достиг только вот чего.