Гастон Леру - Призрак оперы

– Вы никогда его не видели, он разговаривает с вами, и вы верите тому, что он говорит? – спросил Моншармен.

– Да. Во-первых, именно ему я обязана тем, что моей маленькой Мэг дали первую, хотя и крохотную, роль. Я сказала призраку: «Чтобы моя девочка стала в 1885 году императрицей, придется поторопиться – ей надо немедля дать роль корифеи». Он замолвил только словечко господину Полиньи, и дело было сделано…

– Значит, господин Полиньи его видел?

– Не чаще, чем я, но он его слышал! Призрак шепнул ему только одно словцо в тот вечер, когда господин Полиньи вышел, бледный как смерть, из ложи номер пять.

Моншармен безнадежно вздохнул.

– Да, – снова воодушевилась мадам Жири, – я всегда знала, что между призраком и господином Полиньи есть секреты. Директор делал все, о чем просил его призрак… Полиньи ни в чем ему не отказывал.

– Ты слышал, Ришар? Полиньи ни в чем ему не отказывал!

– Да, да! Слышал! – зарычал Ришар. – Полиньи – друг призрака, а поскольку мадам Жири – подруга Полиньи… – добавил он зловещим тоном. – Однако меня не интересует господин Полиньи. Единственный человек, чьей судьбой я озабочен, – и не скрываю этого! – мадам Жири! Итак, вы не знаете, что в этом конверте?

– Боже мой! Конечно, нет!

– Тогда смотрите!

Мадам Жири испуганно заглянула в конверт и воскликнула:

– Тысячефранковые банкноты!

– Да, мадам Жири! Да! Тысячефранковые банкноты. И вам это хорошо известно.

– Мне, господин директор? Клянусь вам…

– Не клянитесь, мадам! А теперь я вам скажу, зачем вас вызвал. Я собираюсь арестовать вас, мадам.

Два черных пера на шляпе цвета копоти, которые обычно торчали, как два вопросительных знака, тут же качнулись, приняв форму восклицательных знаков; что же касается самой шляпы, она угрожающе дрогнула. Удивление, возмущение, протест и одновременно ужас в движениях самой матушки Жири выразились в экстравагантном пируэте, называемом «жетэ глиссад» – жест оскорбленной добродетели, прыжок, который перенес ее вплотную к креслу директора, заставив того невольно отшатнуться.

– Арестовать меня!

Было просто удивительно, что произнесший эти слова рот не выплюнул в лицо Ришару три оставшихся там зуба.

Но господин Ришар выстоял. Его указательный палец предостерегающе уперся в грудь билетерши ложи № 5.

– Я арестую вас, мадам Жири, как воровку!

– А ну-ка повтори!

И мадам Жири наотмашь ударила директора Ришара по щеке, прежде чем успел вмешаться Моншармен. Правда, директорской щеки коснулась не сухая ладонь старой истерички, а только конверт, виновник скандала. Магический конверт раскрылся от удара, и новенькие банкноты, стайка фантастических гигантских бабочек, закружились по комнате.

Директора вскрикнули в один голос, одна и та же мысль бросила обоих на колени, и они принялись лихорадочно собирать бесценные бумажки.

– Настоящие? – спросил Моншармен.

– Настоящие? – спросил Ришар.

– Настоящие! – закричали оба в один голос.

А над ними скрежетали три зуба мадам Жири, изрыгавшей невнятные ругательства. Отчетливо слышалось только:

– Я – воровка! Ах, какая наглость! Ой, не могу!

Она задыхалась. Она кричала. Потом вдруг внезапно подскочила к Ришару.

– Во всяком случае, вы, господин Ришар, должны знать лучше меня, куда девались двадцать тысяч франков!

– Я? – изумился Ришар. – Откуда?

– Что это значит? – поспешил вмешаться обеспокоенный Моншармен. – Почему вы утверждаете, что господин Ришар знает лучше вас, куда девались двадцать тысяч?

Ришар, чувствуя, что краснеет под пристальным взглядом Моншармена, взял матушку Жири за руку и сильно встряхнул. Голос его загрохотал раскатами грома по кабинету.

– Почему я должен знать, куда делись эти деньги? Почему?!

– Потому что они прошли через ваш карман! – выдохнула старая дама, глядя на него, как глядят на внезапно появившегося черта.

Теперь уже Ришар стоял пораженный. Сначала тяжестью неожиданного обвинения, потом обжигающе подозрительным взглядом Моншармена. И он потерял самообладание, столь необходимое ему в тот момент, чтобы отвергнуть это отвратительное обвинение.

Часто самые невинные люди, застигнутые врасплох внезапным обвинением, которое заставляет их побледнеть, или покраснеть, или пошатнуться, или выпрямиться, или рухнуть в бездну, или протестовать, или вообще молчать, когда надо бы говорить, или хотя бы бормотать что-нибудь, оказываются в одночасье виноватыми.

Моншармен унял воинственный порыв оскорбленного Ришара, готового броситься на мадам Жири, и обратился к ней самым ласковым голосом: