Гастон Леру - Призрак оперы

– Да они обе уже у вас, дорогой мой жених… О Рауль, как мы будем счастливы!.. Мы будем играть в жениха и невесту.

«Погоди же! – подумал Рауль. – Не пройдет и месяца, как я заставлю тебя забыть об этом «голосе», а еще через месяц ты согласишься стать моей женой. А пока – да здравствует игра!»

Это была самая прекрасная игра в мире, и они отдавались ей, как малые дети, какими, в сущности, они и были. Ах, какую милую чушь говорили они друг другу! Какие произносили клятвы! Мысль о том, что через месяц эти клятвы ничего не будут значить, приводила их в замешательство, которым они наслаждались с каким-то извращенным восторгом, впадая то в беззаботный смех, то в слезы. Они играли в эту игру, как другие играют в мяч, только перебрасывали друг другу свои сердца, поэтому приходилось быть очень-очень ловкими и осторожными, чтобы не уронить их при этом. Однажды – шел восьмой день их обручения – сердце Рауля не выдержало, и юноша неожиданно заявил:

– Я не поеду на Северный полюс.

Кристина, которая по своей неопытности не думала о такой возможности, вдруг обнаружила всю опасность этой жестокой игры и горько пожалела о том, что затеяла ее. Но не сказала Раулю ни слова и ушла домой.

Это случилось после обеда в ее артистической, где они встретились и устроили себе настоящее пиршество: три пирожных, парочка стаканов портвейна и букетик фиалок на столе.

В тот вечер она не пела. И он не получил обычного письма, хотя они положили себе писать друг другу каждый вечер в течение этого месяца. На другое утро он побежал к матушке Валериус, которая сказала ему, что Кристины нет дома уже второй день. Она ушла накануне вечером в пять часов, предупредив, что вернется не раньше чем послезавтра… Потрясенный Рауль страшно разгневался на старушку, которая сообщила ему это известие с удручающим спокойствием. Он попробовал вытянуть из нее еще что-нибудь, но она больше ничего не знала.

– Это секрет Кристины, – заявила она, подняв при этих словах палец тем трогательным и торжественным жестом, который призывал к молчанию и одновременно заключал в себе утешение.

– Ах, вот как! – взорвался Рауль и стремительно выскочил из комнаты. – Да, наша матушка Валериус – надежная защита для молодых девиц, – бормотал он, спускаясь по лестнице.

Но где же Кристина? Два дня… Целых два дня украдено из их такого короткого счастья! И все по ее вине!.. Неужели она забыла, что он скоро должен уехать? А если он твердо решил не уезжать, зачем сказал об этом так рано? Теперь он обвинял себя в неосторожности и был самым несчастным из людей в продолжение сорока восьми часов, после чего Кристина объявилась так же неожиданно, как исчезла.

Она появилась в день своего нового триумфа.

После того достопамятного случая с «жабой» Карлотта больше не выходила на сцену: в ее сердце вселилось жуткое предчувствие нового провала, которое парализовало ее волю. Опера, свидетельница ее необъяснимого позора, стала ей ненавистна. Она под каким-то предлогом разорвала контракт, и в тот же день Кристину уговорили занять вакансию. В «Еврейке» ее ждал сумасшедший успех.

Разумеется, виконт присутствовал на спектакле и был единственным, кто страдал посреди всеобщего восторга, потому что на пальце Кристины было все то же золотое обручальное колечко.

– Сегодня она снова надела это кольцо, но не ты подарил его. Она снова отдала всю свою душу и опять отдала ее не тебе, – такие слова прошептал на ухо юноше чей-то неслышный голос.

Потом тот же вкрадчивый голос продолжал:

– Если она не расскажет, чем занималась эти два дня, если не скажет, где скрывалась, пойди к Эрику и спроси у него сам!

Он бросился за кулисы и встал на ее пути. Она увидела его, кажется, даже обрадовалась и пробормотала:

– Быстрее! Идемте быстрее!

И увлекла его в артистическую, не обращая внимания на толпу поклонников новой звезды, которые недоуменно перешептывались перед закрывшейся дверью:

– Ах, какой скандал!..

Рауль опустился на колени, клятвенно пообещал, что скоро уедет, и умолял не лишать его больше ни единого часа из того недолгого счастья, которое им оставалось. Она расплакалась. Они обнялись безутешно, как брат с сестрой, которых недавно постигло неожиданное горе и которые встретились, чтобы оплакать дорогого обоим покойника.

Вдруг она вырвалась из нежных и робких объятий юноши и прислушалась к чему-то, слышному только ей, потом молча указала Раулю на дверь. Когда он был на пороге, она сказала, но так тихо, что виконт скорее угадал, чем услышал ее слова: