Маргарет Этвуд - Мадам Оракул

– Пора перевозить динамит, – объявляла я, бодро вскакивая с места, и Артуру нечего было возразить. Он даже гордился мною.

– Вы должны признать, что она совершенно неукротима, – говорил Сэм. Все считали меня очень хладнокровной.

Как правило, я уезжала к Королевскому Дикобразу. Но что-то между нами стало меняться. Мое кружевное бальное платье постепенно превращалось в обычную скатерть, к тому же рваную; радость от черных башмаков со стальными носами больше не оправдывала той боли, которую они вызывали… Мотели стали просто мотелями и сулили только одно – массу ненужной возни и неловкости. Стержесс без конца отправлял меня в поездки – то в Садбери, то в Виндзор, – и мне было все труднее давать интервью.

После встреч с журналистами я возвращалась в гостиницу, стирала белье и колготки, выкручивала их, завернув в полотенце, и сушила на плечиках. Они никогда не просыхали к утру, но их все равно приходилось надевать. Сыроватое, неприятное прикосновение – все равно что одеваться в чужое дыхание. Королевский Дикобраз, белый и тощий, как выкопанный из земли корень, сидел на краю постели, следил за мной и задавал дурацкие вопросы:

– Какой он?

– Кто?

– Ты знаешь кто. Артур. Сколько раз вы…

– Чак, тебя это не касается.

– Касается, – говорил он, больше не реагируя на неугодное имя; он все меньше был Королевским Дикобразом и все больше – Чаком.

– Я же не спрашиваю ни о чем про твоих подруг. – Я их выдумал, – бросил он мрачно. – Кроме тебя, у меня никого нет.

– А кто же приносит тыквенные пироги?

– Мама, – сказал он. Я знала, что это ложь.

Он всегда жил в собственной ненаписанной биографии, но теперь приобрел манеру воспринимать настоящее так, словно оно уже стало прошлым: сквозь бинты ностальгии. Из любой забегаловки, где мы ели, он уходил, вздыхая и оборачиваясь; о событиях недельной давности говорил, как о снимках из старого-престарого альбома. Каждый мой жест немедленно становился окаменелостью, каждый поцелуй бальзамировался и ставился под стекло. Меня как будто коллекционировали.

– Я еще не умерла, – приходилось напоминать ему, – не надо смотреть на меня таким взглядом.

Это было одно из его настроений. В другом он вел себя очень враждебно и начал с нездоровым энтузиазмом вырезать из газет статьи; не о себе – их, скажем прямо, было немного, – а обо мне. Он собирал их, чтобы меня мучить.

– Здесь говорится, что ты – вызов мужскому самолюбию.

– Что за глупость, – пробормотала я.

– Но ты и правда вызов, – сказал он.

– Брось, – отмахнулась я. – Какой еще вызов?

Кому?

– Здесь сказано, что ты угроза.

– Ну и что это означает? – возмутилась я. Ведь, кажется, весь день старалась вести себя особенно мило.

– Ты топчешь самолюбие мужчин ногами и даже не замечаешь этого, – сказал он. – В эмоциональном отношении ты – слон.

– Если мы непременно должны обсуждать эту тему, может, ты хотя бы оденешься? – попросила я. У меня давно дрожала нижняя губа, но я почему-то не могла пререкаться с голым человеком.

– Видишь? Что и требовалось доказать, – сказал он. – Ты указываешь мне, что делать. Ты – угроза.

– Я не угроза, – сказала я.

– Если не угроза, – возразил он, – тогда почему ты орешь?

Я заплакала. Королевский Дикобраз обнял меня, и я обняла его, сочась слезами, как бедная сиротка, как лук, как слизняк, посыпанный солью.

– Прости меня, – сказал он, – у меня вообще нет мужского самолюбия. У меня самолюбие… ну, наверное, вомбата.

– Я думала, у нас будут простые отношения, – влажно всхлипнула я.

– Они простые, простые, – заверил он. – Сложных ты еще и не видела. Это у меня депрессия – потому что дождь и денег нет.

– Пойдем поедим кентуккских кур, – предложила я, вытирая нос. Но он не хотел есть.

Как-то дождливым днем я пришла на склад и увидела, что он ждет меня в плаще и галстуке, которого я ни разу не видела, – бордовом, с русалкой, из магазина Общества инвалидов. Он обхватил меня за талию и закружил; его глаза сияли.

– В чем дело? – спросила я, отдышавшись. – Что на тебя нашло?

– Сюрприз, – объявил он и подвел меня к кровати. Там лежала поистине чудовищная белая шляпка-блинчик пятидесятых годов – с пером и вуалью.

– Господи, где ты ее откопал? – воскликнула я, гадая, что это за новая блажь. Пятидесятые никогда не были его любимым периодом.

– Это шляпка для побега с женихом, – сообщил он. – Я купил ее в «Салли-Энн», восемьдесят девять центов.

– Но зачем?

– Для побега, разумеется, – отозвался он, по-прежнему с большим воодушевлением. – Я подумал, что мы должны, знаешь ли, сбежать. Вместе.