Сельма Лагерлёф - Сказание о Йосте Берлинге

– Осень, дядюшка Эберхард, – тихо сказала она. – Даже природа сера и некрасива. Наверное, вы правы – жизнь бессмысленна. Хочется лечь и умереть.

Сказав эти слова, графиня вздрогнула. Все ее существо, все молодые и нерастраченные чувства противились этой мысли. Жизнь – это счастье.

– Ну, хорошо, – воскликнула она. – Вы отняли у меня Бога, у души моей отняли бессмертие. А что же придает жизни смысл?

– Работа, – коротко ответил старик. – Труд.

Она вновь посмотрела в окно, и в ней шевельнулось почти незнакомое ей чувство – презрение. Презрение к этой незамысловатой, бескрылой, бедной мудрости. Как же так? Все в мире одушевлено, дух живет во всем! Если бы это было не так, разве имела бы такую власть в мире неживая материя – волны, ветер, скалы? Нужно быть совсем бесчувственным, чтобы не понять этого. Дух может принять тысячи, нет, наверное, миллионы обликов. Но как назвать это, как обобщить эту, может быть, и не для всех, но для нее совершенно очевидную духовность жизни? Как назвать ее, каким именем?

– Труд, – повторила она. – Работа… разве работа – это Бог, дядюшка Эберхард? Разве в самой по себе работе заключена какая-то цель?

– Не знаю ничего другого.

А у нее уже вертелось на языке имя, банальное, часто, хотя и не всегда чисто употребляемое слово.

– А почему бы не любовь? Почему вы не назвали любовь в ваших рассуждениях?

Дядюшка Эберхард улыбнулся беззубым ртом, и сотни морщинок, как лучи, сошлись у его слезящихся глаз. Он медленно опустил сжатый кулак на рукопись.

– Вот здесь, – сказал философ, – здесь я вершу суд над всеми богами и уничтожаю их. Всех. В том числе и Эроса. Я его не забыл. Что ж такое любовь, по-вашему? Вожделение! Томление плоти, и ничего больше. Почему надо ставить любовь выше других телесных нужд? Почему не создать бога из голода? Почему не создать бога из… ну, скажем, из усталости? Все человеческие потребности в одном ряду, ни одна не выше другой. Пора кончать с этими глупостями. Да здравствует истина!

Графиня опустила голову. Нет, все это не так. Он не прав, но найти ошибку в рассуждениях, которым человек посвятил полжизни, не так-то просто. К тому же у нее просто-напросто не было сил спорить с философом из флигеля кавалеров.

– Ваши слова ранят мою душу, – тихо сказала она. – И все же я вам не верю. Пожалуйста, вы можете уничтожить богов мести и насилия, а остальных не трогайте.

Старик схватил ее руку и силой заставил положить на стопку бумаг:

– Когда прочтете, поверите.

– Надеюсь, ваша книга никогда не попадется мне на глаза. Если я поверю в ваши доказательства, мне незачем жить.

Она грустно посмотрела на философа, высвободила руку и ушла. А дядюшка Эберхард долго сидел, поглядывал на рукопись, время от времени клал на нее ладонь и размышлял.

Эти старые листки, исписанные сверху донизу еретическими выкладками, пока еще никто не читал. Заслуженная слава так и не пришла к дядюшке Эберхарду.

Труд его жизни лежит в старом сундучке под лестницей в церкви в Свартшё. Он завещал не трогать его до конца столетия.

Но почему? Что заставило его это сделать? Может быть, он посчитал свои доказательства недостаточно убедительными? Боялся преследований?

Очень мало мы знали о дядюшке Эберхарде.

А теперь знаем. Его интересовала истина, а не собственная слава. И он пожертвовал почестями ради той, кого любил как собственную дочь. Он пожертвовал всем, чтобы она не разочаровалось в своей вере в то, что ей дорого, чтобы ей, по ее же выражению, не попалась на глаза эта дерзкая рукопись.

О, Любовь! Имя тебе Вечность!

Такие места, как это, обычно даже названия не имеют, потому что сюда никто не ходит, да и ходить незачем. Ели растут теснее, чем везде, земля покрыта толстым пружинящим мхом. Ни по какой тропинке туда не дойти. Со всех сторон громоздятся скалы, подходы охраняют цепляющиеся друг за друга колючие кусты можжевельника и бурелом. Пастухи сюда не заглядывают, даже лисы чураются. Одним словом, самое дикое место в этих краях, а сегодня сюда идут люди. И сколько!

Бесконечные ряды. Сотни людей. Если бы собрать их вместе, наверняка заполнили бы до отказа церковь в Бру. Да и не только в Бру – и в Лёввике, и Свартшё, да что там говорить, все большие церкви в округе.

Господских детей не пустили идти со всеми, они стоят у дороги, висят на воротах и смотрят на проходящую молчаливую толпу. Малыши даже знать не знали, что на свете живет столько народу. Потом они вырастут, но все равно не забудут эту длинную, колышущуюся процессию. И на глазах у них выступят слезы при одном воспоминании об этом невероятном событии – увидеть столько людей там, где никого не бывает месяцами. Разве что пройдет одинокий путник или попрошайка или проскрипит заблудившийся крестьянин на своей развалюхе телеге.