Сельма Лагерлёф - Сказание о Йосте Берлинге

– Из-за тебя, – коротко сказала капитанша.

Анна съежилась, словно ее ударили дубинкой, и не сказала ни слова.

– Анна Шернхёк, ты когда-то была гордой, самолюбивой и капризной девицей. Ты играла с моим сыном, ты приближала его и отталкивала… Он был согласен и на такую роль. Должна признаться – может быть, и потому, что он, как и мы все, любил твои деньги не меньше, чем тебя. Но ты вошла в наш дом, ты смирилась, ты стала сильной и доброй, ты окружила нас любовью… что там говорить, ты принесла нам счастье. И мы, люди небогатые, поклонялись тебе. И все же должна признаться тебе, что иногда мне хотелось, чтобы ты вовсе не приходила. Тогда не просила бы я Бога взять жизнь моего сына. Тогда, в Рождество, он уже почти смирился с тем, что потерял тебя, и он бы пережил потерю, если бы не узнал тебя поближе. Но он узнал тебя поближе, и у него ни за что не хватило бы сил от тебя отказаться.

Ты, Анна Шернхёк, надела на проводы моего сына подвенечный наряд. А ведь ты не хуже меня знаешь, что никогда не надела бы его, чтобы последовать за ним в церковь. Не на похороны, а в церковь.

Потому что ты его не любила.

Я это ясно видела. Ты пришла к нам из милосердия, у тебя доброе сердце, тебе очень хотелось облегчить нашу участь. Но ты его не любила. Неужели ты думаешь, я не в силах распознать любовь? Понять, есть она или нет? Если бы он не умер, мне пришлось бы сказать ему всю правду – ты его не любишь, ты выходишь за него только из милосердия. Мне пришлось бы заставить его отпустить тебя, не пользоваться твоей добротой. И он всю жизнь был бы несчастен. Теперь ты понимаешь, почему я просила Господа, чтобы Он дал ему умереть. Потому что иначе мне предстояло бы своими руками навсегда разбить его сердце. Я смотрела на его осунувшееся лицо, вслушивалась в его прерывистое дыхание и радовалась. Я радовалась приближению смерти и боялась, что она недоделает свою работу…

Она замолчала в ожидании ответа. Но Анна Шернхёк молчала, пытаясь понять, что говорят ей, перебивая друг друга, голоса в глубине ее души.

– Как же они счастливы! – с внезапным отчаянием воскликнула капитанша. – Как счастливы те, кто может оплакивать своих мертвых! А мне суждено стоять с сухими глазами у могилы сына и радоваться его смерти… Боже, как я несчастна!

Анна прижала руки к груди. Она помнила ту зимнюю ночь, когда поклялась своей юной любовью помочь этим бедным людям, быть им опорой и утешением, и вдруг ей стало страшно. Неужели все было напрасно? Неужели жертва ее неугодна Господу? Неужели благодеяние обернулась проклятием?

А если она принесет еще одну жертву? Может быть, тогда Бог благословит ее самоотречение? Может быть, Он позволит ей стать поддержкой и опорой для этих людей?

– Что я могу сделать, чтобы ты могла оплакать своего сына? – спросила она.

– Что ты можешь сделать? Научи меня, если можешь, не верить моим старым глазам. Если бы я могла поверить, что ты любила Фердинанда, я смогла бы выплакать свое горе, смогла бы дать выход скорби, смогла бы пережить все, что должна пережить мать, потерявшая любимого сына.

Девушка резко поднялась. Глаза ее горели сухим огнем.

– Тогда смотри! – выкрикнула она, сорвала с себя венок и фату и положила на могилу. – Смотри, как я его люблю! Я венчаюсь с ним и никогда не буду принадлежать другому.

Капитанша тоже встала. Она несколько секунд молчала, дрожа всем телом, и наконец из глаз ее полились слезы, слезы скорби и тоски по невозвратимой потере.

А моя бледная подруга, Смерть-избавительница, очень огорчилась, увидев эти слезы. Все ее надежды пошли прахом – она-то надеялась, что хоть здесь ей рады.

Оказывается, нет. Не рады. Она в который раз поняла, что ей не дано постичь душу человеческую. Соскользнула с забора и, опустив на мертвое лицо капюшон, ушла, скрылась за длинными рядами сжатых снопов.

Если неодушевленные предметы могут любить, если земля и море умеют отличать друзей от врагов, как хотелось бы мне, чтобы они меня полюбили! Чтобы знали: я им не враг! Я мечтаю, чтобы зеленая земля не стонала под тяжестью моих шагов, чтобы она простила мне все плуги и бороны, которые ранят ее исстрадавшееся тело. И самое главное, когда я умру, пусть земля примет меня в свои объятия без отвращения. Как бы мне хотелось, чтобы зеркальная гладь озера, взломанная моими веслами, была так же снисходительна, как снисходительна мать к своему ребенку, когда он, не обращая внимания на свежевыглаженную шелковую юбку, забирается к ней на колени. Мне хотелось бы подружиться с прозрачным воздухом, дрожащим, как мираж, над синими горами, с ослепительным солнцем, с загадочно-прекрасными звездами. Мне и в самом деле кажется иной раз, притом довольно часто, что неодушевленные вещи на самом деле не такие уж неодушевленные. Думаю, они чувствуют и страдают точно так же, как и мы, люди. Как и мы, люди, по молчаливому уговору считающие себя живыми. И разница между нами не так велика, как мы привыкли считать. Найдите хотя бы частицу неодушевленной, как мы ее называем, материи, которая не принимала бы участие в великом и вечном кругообороте? Пыль под колесами вашего экипажа – возможно, она была когда-то волосами, которые гладила ласковая рука любимого, а может быть, этой самой ласковой рукой. Вода в колее – кто скажет с уверенностью, что она не пульсировала когда-то в бьющемся сердце?